Как попасть к отцу нектарию морозову. Игумен Нектарий Морозов: биография, деятельность и интересные факты

О том, почему монашество - это бескровное мученичество и опасное поле битвы, куда не всем следует ходить; об актуальных и наболевших проблемах современного монашества и многом другом мы беседуем с руководителем информационно-издательского отдела Саратовской епархии, настоятелем Петропавловского храма Саратова игуменом Нектарием (Морозовым) .

Монашество - это творчество

Отец Нектарий, мы часто говорим, что христианство и монашество, в частности, - это мученичество. Две трети русских святых - это пострадавшие за Христа прямо или косвенно. Ярким примером мученичества стал многострадальный XX век, явивший миру сонм Новомучеников и Исповедников Христовых. В святцах поименно известно около 2700 русских святых, из них Новомучеников - 1765 человек. А в наше время что является мученичеством в христианской и монашеской жизни?

Монашество есть бескровное мученичество

Вопрос о том, какое страдание представляет для человека большую угрозу и какое страдание мы переживаем сильнее - телесное или душевное, стоял всегда. Если говорить о монашестве, то здесь речь в первую очередь идет скорее о страданиях душевных - это мученичество бескровное. Как правило, человек принимает монашество, потому что стремится быть как можно ближе к Богу. Со временем человеку открывается в нем самом то, что ему мешает быть с Богом: бездна греха, страстей, несовершенств становится источником мученичества для человека, источником его страданий. Чем серьезней человек относится к себе, к своей внутренней жизни, чем глубже он этой жизнью живет, тем больше он ощущает боль, сильнее страдает.

У преподобного Силуана Афонского есть такая мысль, что чем больше любовь, тем больше страдания. Может быть, он говорит здесь о любви к людям, но и чем больше человек любит Бога, тем острее, болезненнее переживает повседневные трагедии: свои несовершенства и постоянные измены, большие и малые предательства по отношению к Богу. Если говорить о нашем времени, то ко всему этому присоединяется отсутствие ясности образа той монашеской жизни, которое настоящему периоду соответствует. Святитель Игнатий (Брянчанинов) говорил, что «обстоятельства не меняют сущности, но оказывают на сущность существенное влияние». Он писал это о своем времени, рассуждая о путях и судьбах монашества в России XIX столетия, но это актуально и сегодня.

Монашество - это то, что передается человеку как некая традиция, нечто, что он должен принять по преемству. Это то, чему трудно и в какой-то степени невозможно научиться из книг или самостоятельно, потому что учителем тут является Сам Господь. И процесс этот очень сложный, мучительный: человек нащупывает дорогу, теряет ее, вновь находит, опять теряет. И самое главное, что вокруг мало оказывается тех, кто реально может человеку помочь.

Преподобный Макарий Оптинский в одном из писем писал: приходит человек в монастырь, видит там расслабленную жизнь и сначала, подкрепляемый ревностью к монашескому житию, осуждает эту расслабленность, а потом показывает то же самое, а зачастую еще и хуже.

Нам самим, будучи не раз «сдернутыми», нельзя забывать, что наш путь направлен именно на Небеса

Бывает, человек устремляется к высоте монашеской жизни, но встречается с реакцией на свою ревность, созвучной фразе из Патерика о том, что если увидишь юного, восходящего на Небеса, сдерни его вниз за ногу. С одной стороны, это верно, ведь многие начинают путь восхождения на Небеса недолжным, опасным для себя образом, а с другой - мы настолько привыкли всех «сдергивать за ногу», что забываем: на Небеса человека надо и подталкивать. И самим не забывать, будучи не раз «сдернутыми», что надо туда все-таки стремиться, и наш путь направлен именно на Небеса.

У известного австрийского психолога, «отца» Третьей Венской школы психотерапии Виктора Франкла есть замечательная мысль: если человек хочет быть человеком, ему нужно стараться быть лучше, чем он есть, тогда он и будет человеком. А если человек будет «просто оставаться» человеком, то это приведет к скатыванию к животному состоянию. В монашестве то же самое. Монашество - это постоянное движение в верхнюю точку, стремление к жительству сверхъестественному. Если этого движения, стремления вверх нет, то будет происходить нисхождение вниз, к нижеестественному уровню.

Художник: Юрий Юдаев

- Как этого не допустить?

А в этом и состоит мученичество, поскольку двигаться вверх крайне сложно и, более того, этому никто тебя не научит. Поэтому монашество - это, безусловно, творчество. Если человек пытается к монашеской жизни подойти формально, исключительно с точки зрения выполнения определенных рекомендаций (посещение богослужений, вычитывание правила, чтение святоотеческих творений и прочее), но внутреннее творчество, внутренняя, очень мучительная работа над собой отсутствует, ничего не получится. Как себя заставить что-то сделать, как свою душу к чему-то подвигнуть? Когда начинаешь регулярно себя и свою душу «толкать» в необходимом направлении, в один прекрасный момент вдруг понимаешь - как именно это делать. Не начав пробовать, не измучившись, понять это невозможно.

Что важнее: христианство или монашество? Конечно, христианство

Вообще, такое мученичество - это сущность не только монашеской, но и христианской жизни в целом. Здесь необходимо правильно расставить приоритеты. Что важнее: христианство или монашество? Конечно, христианство. Монашество призвано лишь определенным образом восполнить недостатки христианской жизни, с которыми мы постоянно сталкиваемся. Монашество - напоминание всем христианам, какими они должны быть. Монаха от любого другого христианина отличают только монашеские обеты, так как каждая душа - христианка и в какой-то степени невеста Христова. Однако во время принятия монашества происходит нечто более глубокое. Хотя монашество и не является церковным таинством, тайна в нем есть. В постриге (даже если человек этого не осознает) душа человека обручается с Богом, сам он может со временем забыть свое расположение, которое было во время пострига, но Господь не забывает. Так же, кстати, не забывают этого и те, кто наблюдает постриг со стороны - враги нашего спасения, духи злобы.

- Одиночество в монашестве - тоже одна из граней мученичества?

Не только в монашестве. В жизни каждого человека бывают такие моменты, когда он нигде и ни от кого не находит поддержки и понимания. В радости - еще может быть, а вот в скорби человек порой опускается в такую бездну боли, что, кроме Бога, никто туда с ним не сойдет. Как правило, в этой бездне боли человек Бога и встречает. А ежели не встречает, тогда ему бывает совсем худо.

Как монашествующие должны реагировать на клевету в свой адрес? Должен ли монах защищаться, выступать в свою защиту в СМИ? Известно, что святые нашей Церкви никогда не защищались.

Во всех случаях образцом для нас должно являться Евангелие и поведение Самого Господа. Мы видим Его действия на суде и в беседе с начальником народа иудейского. Когда Его били, Он говорил: «За что ты меня ударил? » Эти слова все-таки звучат, поскольку они нужны были как свидетельство того, что ни в чем плохом Его обвинить невозможно и беззаконность действий должна была быть очевидна. Однако Христос не отвечал ни Пилату, ни на обвинения тех, кто обрек Его на смерть, так как никто из них не хотел знать правду, правда для них не имела никакого значения. Поэтому не всегда надо молчать, иногда, когда нас в чем-то обвиняют и мы при том не объясним, что было на самом деле, то ввергнем многих людей в соблазн.

Но есть ситуации, когда молчать надо и не стоит ничего объяснять. Когда тебе говорят, к примеру, что ты не умный или плохой человек, это не тот случай, когда нужно оправдываться. Если тебя обвиняют не как личность, а как представителя Церкви, в чем-то, что бросает тень на Церковь, наверное, в некоторых случаях опровергать эти обвинения надо - если они, разумеется, ложные. Вопрос в том, как именно должен происходить момент оправдания, ответа.

Варка каши из топора

Отец Нектарий, на ваш взгляд, какие внешние и внутренние проблемы в современных русских монастырях наиболее типичны сегодня, и как их преодолевать?

Основные проблемы нашего монашества - отсутствие преемственности и наполнение обителей по не совсем правильному признаку

Ответ на последнюю часть вопроса был бы самонадеянностью с моей стороны. Насчет проблем скажу так: основные из них - отсутствие преемственности и наполнение обителей по не совсем правильному признаку. Монашество - это традиция, оно должно передаваться из рук в руки и, скорее даже, от сердца к сердцу. Сейчас у нас наблюдается разрыв с преемством. В нашей стране, где были сотни монастырей, после гонений на Церковь осталось две-три обители, где монашество развивалось не по тем правилам и законам, по которым существовало исторически, в то время это была попытка сохранить хотя бы что-то.

Монашество должно определенным образом питаться. Огромное значение имеет, откуда и какие люди приходят в монастырь. По выражению святителя Игнатия (Брянчанинова), монашество - это барометр, определяющий состояние жизни церковной, и сама Церковь - тоже барометр, только уже в отношении жизни общественной.

Мы получили в наследство огромное количество руин и убеждение, что на их месте должны быть восстановлены монастыри (от советского времени нам досталось стремление к показателям). Возрождение монашеской жизни, таким образом, идет зачастую искусственным путем: мы идем не через подвижника и общину, образованную вокруг него (как было раньше), а через стены и пытаемся их кем-то наполнить.

Я уверен, что не нужно строить много монастырей: храмы - да, монастыри - нет. В монашестве важнее качество, а не количество. Отец Иоанн (Крестьянкин) говорил, что прежде чем открывать новые монастыри, надо правильно организовать жизнь в тех, какие уже есть. Иногда в монастырь приходят люди, которым больше некуда идти, жизнь их так помотала. Или бывает так, что в мужской обители трудятся в основном женщины, но тогда это больше похоже на приход с монашеским клиром, а не монастырь.

- Тем не менее, и в таких монастырях спасаются? Возможно, для кого-то это не такая уж и проблема?

Это проблема, потому что не получается выстроить ту жизнь, которая называется жизнью монашеской. Мы сказали, что монашество - это бескровное мученичество, но человек такое существо, которое в силу своей природы стремится к благобытию, - либо к подлинному (бытию с Богом), либо ложно понимаемому (избегание любого дискомфорта и т.п.). И поскольку у человека не всегда получается построить правильную жизнь, он со временем успокаивается, расслабляется.

- Это самообман?

На войну (а монашество - это духовная битва) следует посылать только тех бойцов, кто воевать готов. Отвечать за готовность должен командир. А отправлять бойцов просто как пушечное мясо на убой, что порой происходит от безысходности, - страшно, это большая ответственность. Лучше безысходности избегать. Прежде чем строить башню, говорит Господь, надо сесть и подумать, сможем ли мы ее построить, надо рассчитать свои силы.

Еще одной важной проблемой современного монашества является тот факт, что первоначально монашество существовало как удаление от мира, сегодня этого удаления не происходит. К тому же монастыри должны предоставлять государству бухгалтерскую, юридическую отчетность, обслуживать коммуникации, к которым подключена обитель, вести строительную, хозяйственную деятельность, и кто-то должен всем этим заниматься. Чаще всего на эти направления приходится ставить кого-то из братии и порой оказывается, что жизнь и рабочий день до монастыря у брата были менее напряженными, чем в обители.

При этом у монастырей нет какого-то раз и навсегда определенного бюджета, он плавает и постоянно меняется, нет иногда штатного расписания, оно приспосабливается к нуждам текущего момента - мы же в монастырь людей не на зарплату берем, поэтому все постоянно дробится и меняется. Плюс к этому происходит «варка каши из топора», как я это называю: есть у игумена топор, из которого ничего не сваришь, и котел, и ему нужно постоянно искать кого-то, кто бы согласился в этот котел крупу и масло бросить. Процесс этот тоже творческий, но сочетать его с внутренним монашеским творчеством, о чем мы говорили выше, очень и очень сложно.

Не можешь - не делай

Фото: Трейвис Дав / National Geographic - Одна из проблем - труд не по разуму. Понятно, что человек приходит в монастырь умирать, быть послушным даже до смерти. А есть ли границы такого послушания? Одна бывшая послушница однажды мне призналась, что готова была умирать, но не душой. Много жалоб на нехватку времени и сил на молитву. Об этом постоянно говорят, это обсуждают на монашеских конференциях, но почему трудно что-то изменить?

Мы часто забываем о такой простой вещи как здравый смысл - не в плане житейского или же светского рационализма. Во все существующее Господь этот здравый смысл, некую идею, вложил, и этот смысл должен присутствовать и в нас, наших действиях, поступках. Преподобный Паисий Величковский по здравому смыслу ушел из монастыря, где наместник сильно ударил его из-за не понравившейся ему капусты, и потом стал примером подлинной монашеской жизни для многих людей. Здравый смысл тут заключался, как думаете, в чем? Святой Паисий понимал, что ему это не по силам - сносить такие удары...

А вот блаженный Акакий из Лествицы знал, что ему по силам дать своему старцу себя забить, и тот его забил до смерти. Какова участь старца? Можно только догадываться. Здесь так: можешь - делай, не можешь - не делай. Мученики за Христа, которые не убегали от страданий, понимали, что у них есть силы пострадать, претерпеть мучения. Те, кто осознавал, что сил недостаточно, бежали. Господь Сам сказал: «Гонят вас, бегите ». Перейти в другое место во время гонений для христианина - не грех и не порок. Грех и порок как раз в том, чтобы дерзновенно поставить себя в такое положение, когда у тебя не хватит сил сделать то, что должен. Поэтому все делать надо по силам и в этом состоит здравый смысл.

Отец Кирилл (Павлов) говорил, что спать монах должен порядка семи часов. На Афоне определенное время выделяется на труд, молитву и сон. Если брат вместо того, чтобы отдыхать или молиться, идет трудиться, на него будут смотреть как на опасного человека. Кстати, этим часто на Афоне грешат наши соотечественники. Человек, возлагающий на себя нагрузку большую, чем он может понести, рискует заболеть физически, психически - и в итоге его уже никто не вылечит. Можно уповать на благодать, но в одном человеке упования много, а в другом недостаточно. Это опасный и сложный путь.

Святитель Василий Великий говорил, что наша задача - быть страсто-, а не телоубийцами

Начальствующие должны за это нести ответственность и не забывать, что каждое последующее поколение слабее предыдущего: у пожилых монахов больше порой сил, чем у молодых послушников. Не потому, что послушники ленивые - есть объективные причины физической слабости: мы живем в мире, который отравлен всем, чем только можно, у людей расшатана нервная система, сплошь и рядом астеники - игнорировать эти факты невозможно. Святитель Василий Великий говорил, что наша задача - быть страсто-, а не телоубийцами. Наместник должен по возможности создать в обители такие условия жизни для братии, в которых они смогут заниматься тем, ради чего собрались, и не думали, что им есть, где помыться, что надеть. Бывает и так, что братии приходится ходить в старых, рваных подрясниках, у паломников просить деньги на новую обувь, потому что не в чем ходить. Это не часто бывает, но это есть.

- Да, я слышала о рваных подрясниках и отсутствии материальных средств на обувь от знакомого священника.

К сожалению, иногда у нас разрыв в жизни наместника и братии колоссальный. Хотя было бы логично, если бы игумен, скажем, ел на трапезе то же самое, что и братия, - так бывает, но далеко не всегда. Игумен должен пользоваться только теми благами, которые ему необходимы. Все должно быть по здравому смыслу.

Начинать надо с молока

Мы должны стремиться к послушанию Христу, Евангелию, но не человеку. Эти ориентиры иногда утрачены у людей, приходящих в монастыри. Человек может ошибаться, ему может казаться, что наместник требует от него нечто, противное Евангелию. Казаться так ему может потому, что он обладает меньшей мерой ответственности в отличие от наместника, который видит ситуацию в целом.

Исполняй очевидное - и увидишь, как исполнить неочевидное

Но бывают ситуации, когда все очевидно. Господь устраивает нашу жизнь таким образом: исполняй очевидное - и увидишь, как исполнить неочевидное. Как узнать волю Божию? Бывают в жизни такие обстоятельства, когда не понимаешь, как ее понять. Но если в своей повседневной жизни ты стремишься исполнять волю Божию, а не свою, то в трудный момент Господь тебе подскажет, и ты ясно это увидишь. Это как локатор: его настройки можно сделать либо очень сильными, тонкими, либо постоянно их сбивать. Здесь то же самое.

Как учиться послушанию при отсутствии ясности в вопросе о том, всегда ли от тебя требуют послушания Евангелию или же себе? Во-первых, у человека должно быть намерение слушаться. Во-вторых, послушание не должно лишать человека свободы нравственного выбора, оно должно быть результатом этого выбора.

У архимандрита Лазаря (Абашидзе) есть книга «Голос заботливого предостережения », полностью посвященная вопросу послушания. Она родилась как ответ на полемику о послушании игумена Сергия (Рыбко) и иеромонаха Доримедонта (Сухинина).

Как монахи должны «пить воду поруганий»? Бывает ли полезным намеренное, насильственное «смиряние» другого? Приносит ли оно духовную пользу или больше вредит? Как «смиряемый» может понять, когда терпение становится во вред?

Я бы посоветовал «бывшим» прочитать замечательную книгу «Подвиг богопознания ». Это переписка архимандрита Софрония (Сахарова) с английским священником Димитрием (Бальфуром), принявшим монашество на Святой Горе, подвизавшимся в разных монастырях, а потом ушедшим в мир, где он женился, забыл о монашеском призвании, но в итоге вернулся в Церковь с покаянием. Книга очень пронзительная, глубокая, она может дать человеку некий толчок, чтобы, невзирая на совершенные ошибки, обратиться к Богу с покаянием и вернуться в Церковь. Хотя бы для начала, а потом уже разбираться, как жить дальше.

Когда молчание - не золото

В монашеской среде не принято выносить проблемы на всеобщее обсуждение. Правомерно ли это, когда все же вскрываются острые, серьезные вопросы? Не для того чтобы выносить сор из избы, но действительно решать проблемы, а не только говорить о них. Всегда ли молчание - золото?

То, что происходит в Церкви, в монашеской среде, не имеет смысла выносить на обсуждение общества, но внутри нашей церковной жизни проблемы должны и обсуждаться, и решаться

Нас часто обвиняют в том, что мы не хотим выносить сор из избы, все скрываем, но, мне кажется, это обвинение лишено смысла. То, что происходит в Церкви, в монашеской среде, не имеет смысла выносить на обсуждение общества, которое о жизни Церкви и тем более монашества ничего в принципе не знает, так как это совершенно особая область. То, что могут об этом сказать люди нецерковные, христианства не знающие, далеко не всегда будет здравым, мягко говоря.

Другое дело, что внутри Церкви, внутри монашества проблемы не должны замалчиваться, это недопустимо. Вынесение на внешнее обсуждение не оправдано, но внутри нашей церковной жизни проблемы должны не только обсуждаться, но и решаться. Все, что мы замалчиваем, о чем не говорим и пытаемся делать вид, что этого нет, потом прорвется со страшной силой, подобно тому, как бывает, когда газ накапливается в помещении, концентрация повышается и следует взрыв. Те проблемы, которые мы откладываем на завтра, усугубляются.

Главная системная проблема современной церковной и монашеской жизни - это мы сами. Слабые, немощные, по большому счету ни на что не годные

Мы много говорим о том, какой должна быть монашеская жизнь, как она должна складываться, что правильно, а что нет, все наши разговоры и обсуждения имеют право на существование, но надо не забывать о том, что монашество - это тайна, монашеская жизнь временами очень и очень сложная, и во многом эта жизнь зависит от конкретных личностей. Есть правило, есть устав, но есть и монашеская среда, которая формируется за счет личностей. Главная системная проблема современной церковной и монашеской жизни - это мы сами. Слабые, немощные, по большому счету ни на что не годные. Удастся нам измениться, стать лучше - улучшится и церковная и монашеская жизнь, не удастся - значит, будет у нас масса недостатков, за которые мы будем друг друга ругать, и нас все будут ругать. Но говорить об этом и обсуждать друг с другом наболевшее обязательно надо, причем максимально неформально.

- Отец Нектарий, ваш главный совет вступающим на монашеский путь.

Помнить слова преподобного Иоанна Лествичника о том, какой главный мотив должен присутствовать в выборе человеком монашеского пути - любовь к Богу. Если человек выбирает монашескую жизнь по какой-то другой причине, он рискует сильно ошибиться и обжечься. Только любовь к Богу, стремление научиться любить Бога по-настоящему должно быть основой выбора монашеской стези. Если этого стремления нет, не надо на этот путь становиться. Любовь может быть начальной, несовершенной, но она должна быть и должна раскрываться, развиваться и умножаться впоследствии.

Монастырский вестник. №4 (41), 2017.

13 марта умер один из старейших священнослужителей Саранской епархии – насельник Иоанно-Богословского Макаровского монастыря иеромонах Николай, до пострига – митрофорный протоиерей Григорий Чабин,
15.03.2019 MordovMedia.Ru 13 марта 2019 года отошел ко Господу один из старейших священнослужителей Саранской епархии – насельник Иоанно-Богословского Макаровского монастыря иеромонах Николай, до пострига – митрофорный протоиерей Григорий Чабин,
15.03.2019 Саранская епархия Завтра, 15 марта, в Иоанно-Богословском Макаровском мужском монастыре состоится отпевание иеромонаха Николая (Чабина).
14.03.2019 Саранская епархия

Инна Стромилова : Здравствуйте, отец Нектарий. Объясните, пожалуйста, для чего верующему человеку нужно читать православную литературу и какое место в деле спасения это занимает?

Игумен Нектарий (Морозов): Дело в том, что любой человек, который хочет разумно проходить свой жизненный путь, нуждается в том, чтобы обогащаться опытом тех людей, которые прошли этим путем прежде него. И не является исключением в этом плане жизнь человека верующего – жизнь христианина. Путь спасения – это путь тернистый, путь очень трудный, на котором человека подстерегает множество искушений, множество возможностей совершить ошибку, – и не случайно святые отцы называли саму эту науку спасения «искусством из искусств». И было бы, наверное, чудно, если бы человек, который пытается этим «искусством из искусств» овладеть, не задавался бы вопросом, каким образом достигали спасения все те, кто не только получил спасение, но и достиг святости.

Особенность нашего времени заключается в том, что нам именно по преимуществу остаются книги. Если мы посмотрим в тот же Древний патерик, то увидим, как кто-то из братии, нуждавшейся в наставлении, а порой и кто-то из мирян могли с легкостью получить эти советы и наставления со стороны тех, чья жизнь совершенно явственно была жизнью праведной – жизнью чистой и жизнью святой. Святитель Игнатий (Брянчанинов) в «Отечнике» обращает внимание на то, что единовременно в Нитрийской пустыне находилось до пятисот братий, совершавших знамения и чудеса.

Можно себе представить этот период расцвета монашества в Египте… В последующие столетия, когда жизнь христианская и жизнь монашеская не была уже столь яркой, столь насыщенной, столь полной, как в этот период своего расцвета, духоносные наставники в этой жизни тем не менее тоже присутствовали. Свидетельства об этом мы можем найти и в творениях многих святых отцов, и в житиях святых, и во всей истории Церкви.

Конечно, во все времена звучали вот эти слова из псалма – оскуде преподобный (Пс. 11, 1.), – но все-таки мы имеем возможность сравнивать различные исторические периоды жизни Церкви и приходить к определенному выводу. К выводу о том, что, может быть, и раньше оскудение святости кем-то ощущалось, но в наше время оно достигло все-таки какого-то максимального развития. Мы живем сегодня в стране, которая только-только пробуждается после долговременной, многодесятилетней поры, когда жизнь церковная убивалась, когда монастыри были закрыты. И естественно, передача живого опыта от человека к человеку были не то что крайне затруднены, а практически отсутствовали. Почему и монашество в России возрождается практически с нуля, и монастыри возникают на пустом месте, а не как прежде, когда приходило некое братство во главе с игуменом на какое-то место, начинало там подвизаться, и потом уже складывалась обитель. У нас сегодня получается иначе: есть стены, туда кто-то заселяется, и что из этого получится, только Господь весть. И не всегда из этого получается, конечно, то, чего бы хотелось.

Поэтому в наше время, наверное, как ни в какое другое – огромное значение имеет знакомство с тем опытом, с той подвижнической традицией, которую можно найти в творениях святых отцов. Если посмотреть на XIX столетие, можно увидеть целый ряд авторов, которых мы читаем и почитаем сегодня как святых. Это святитель Игнатий (Брянчанинов), преподобный Паисий (Величковский), значительная часть Оптинских старцев.

Эти авторы постоянно в своих письмах, в своих книгах говорили о том, что чтение святоотеческой литературы является для каждого желающего спастись непременным условием спасения. Особенно на это обращал внимание святитель Игнатий (Брянчанинов), а что касается преподобного Паисия (Величковского), то он в основу наставления монашествующим, которые находились под его руководством, под его окормлением, полагал именно совместное чтение святоотеческих книг.

В его монастырях ежевечерне читались святые отцы, и он, будучи игуменом, разъяснял все, нуждающееся в разъяснении, своей братии, – причем делал это иногда на одном языке, иногда на другом, потому что братия у него была разноязычной.

Если же говорить об Оптинских старцах, то сама традиция книгопечатания, предполагающего издание святых отцов и переводческую деятельность, тоже в новейшей церковной истории определенным образом связана именно с Оптиной пустынью,- потому что и Оптинские старцы, и люди, близкие к Оптиной пустыни, достаточно много в этом отношении потрудились.

Если христианин не имеет возможности прийти и получить ответ на беспокоящие его вопросы - на те вопросы, которые естественным образом появляются в ходе его духовной жизни – у опытного подвижника, у старца (а такая возможность редко-редко у кого-то есть), на эти же самые вопросы отвечает книга. Отвечают те люди, которые опытным образом – путем и падений, и ошибок, и каких-то находок, которые на духовном пути ими обретались – получили возможность нам в своих творениях на эти вопросы отвечать. И каждый из нас, наверное, с этим сталкивался: читаем мы такую книгу и вдруг чувствуем, что в «Лествице» или у преподобного аввы Дорофея, или у преподобного Ефрема Сирина, или у преподобного Исаака Сирина находится какое-то слово, которое сказано собственно нам, в котором именно мы сейчас испытываем крайнюю нужду.

– Скажите, с каких книг лучше всего начинать знакомство с этим душеполезным наследием?

– Здесь, наверное, как и везде, нужно идти от более простого к более сложному. Более простыми для нас являются те авторы, которые ближе к нам по времени. Я бы вообще, наверное, советовал начинать не со святоотеческих творений, а с писаний подвижников благочестия, которые жили практически в наше время, чуть раньше. Это могут быть письма игумена Никона (Воробьева), письма схиигумена Иоанна (Алексеева) – и в тех, и в других постоянно присутствуют отсылки к тем или иным святоотеческим творениям; и те, и другие письма тем же святоотеческим духом буквально проникнуты.

Затем я бы советовал переходить к святителю Игнатию (Брянчанинову) или к святителю Феофану Затворнику. Кому-то бывает легче читать святителя Игнатия, кому-то – святителя Феофана; это зависит от склада, потому что святитель Игнатий более тяготеет к литературному языку, а святитель Феофан пишет вроде бы более просто, но зато порой пишет о более сложных вещах, как это ни странно. Но познакомиться обязательно надо с ними обоими. Помимо этого, я советовал бы на этом этапе познакомиться с такой книгой, как «Моя жизнь во Христе» святого праведного Иоанна Кронштадтского. И обязательно прочитать «Невидимую брань» преподобного Никодима Святогорца, в которой неким конспективным образом изложено все, что нужно знать о ведении этой самой невидимой брани и о том, как жить духовной жизнью.

А после этого было бы уже логично переходить к более древним святым отцам – но в первую очередь браться за книги о жизни деятельной. Не опыты чьих-то созерцаний изучать, а узнавать, как в себе распознавать страсти и как с ними бороться. И здесь, конечно, первое место занимают такие книги, как «Душеполезные поучения» преподобного аввы Дорофея и «Лествица» преподобного Иоанна Лествичника.

Но, помимо этого, есть еще целый ряд книг, с которыми обязательно нужно познакомиться и которые редко бывают прочитаны современными христианами. Это преподобный Исаак Сирин, это преподобный Ефрем Сирин со всем корпусом его творений, это преподобный Иоанн Кассиан Римлянин, это священномученик Петр Дамаскин и это, безусловно, ответы на вопросы учеников о духовной жизни преподобных Варсонофия Великого и Иоанна Пророка.

Я думаю, что это некий минимум святоотеческих творений, с которыми обязательно должен познакомиться каждый человек, ревнующий о своем спасении.

О каждой из книг, о каждом из этих авторов можно рассказывать отдельно, но суть заключается в том, что все они, вроде бы, говорят об одном и том же. Они – при всей разности в форме передачи того, что хотят сказать, при всех психологических различиях, которые между ними были, потому что это были разные люди и ни в ком из них не упразднялись их личные качества – тем не менее, говорят в одном, едином духе; и каждому из нас кто-то окажется ближе в тот или иной момент нашей жизни, кто-то подскажет именно то слово, в котором мы испытываем потребность.

На самом деле, как говорил когда-то преподобный Лев Оптинский, святых отцов обязательно нужно читать делами. Если человек читает святоотеческую книгу, но не пытается это применить в своей жизни – не останавливается, не рассматривает самого себя, как бы перед зеркалом находясь перед этой книгой, – это обязательно забудется. Приходят люди и говорят: «Вот я и это читал, и это читал, и это читал – и ничего не помню».

И мне всегда вспоминается пример из жизни Оптиной пустыни. К одному из Оптинских старцев пришел кто-то из вновь поступившей братии и спросил: «Что вы, батюшка, благословите почитать?». Он сказал: «Прочитай преподобного авву Дорофея». Тот прочел, пришел и говорит: «А что дальше?». – «А дальше прочитай еще раз». Он послушно прочитал еще раз, опять пришел и получил совет прочитать третий раз. Это напоминает опять-таки историю из жизни преподобного Павла Препростого, который услышал первые слова Псалтири – «Блажен муж иже не иде на совет нечестивых» (Пс. 1:1) – и ушел. А тогда было принято заучивать наизусть целые псалмы и даже, может быть, целую Псалтирь, у кого получалось. И вот тот, кто его учил, спрашивает: «Куда ты ушел? Ты так и не продвинулся на этом пути». Он говорит: «Я действительно на этом пути не продвинулся, я пока услышал только первую фразу и решил, что пока не стану тем, кто не идет на путь нечестивых, мне не имеет смысла учить дальше».

Примерно такой же принцип должен прилагаться и к чтению святоотеческих книг. Ведь это не просто материал, с которым нужно познакомиться, – нужно обязательно все, прочитывая, прилагать к себе. Открыли мы книгу, начали читать о действии какой-то страсти – обязательно нужно остановиться и подумать: как конкретно эта страсть действует во мне? Читаем мы о борьбе с этой страстью – и опять останавливаемся и задаемся вопросом: а борюсь ли с этой страстью так я? Или я борюсь как-то иначе? Или я вообще не борюсь? То есть чтение святых отцов должно быть для нас не только радостным и сладостным, но и обязательно должно быть мучительным. Если этого момента мучительности нет, то на самом деле оно бесплодно.

Преподобный Марк Подвижник – еще один автор, с которым тоже обязательно нужно познакомиться, особенно с его главами «О законе духовном» – уподоблял знание, не подкрепленное деланием, острому жезлу, на который человек хочет опереться в какой-то момент, а этот жезл протыкает его руку. Вот так опасно знание, которое, как человеку кажется, он имеет и которое не подкреплено опытным исполнением знаемого.

И еще один автор, которого нужно назвать, – преподобный Макарий Египетский. Я не сказал о нем сразу, потому что говорил о святых отцах, писавших о деятельной жизни, а у преподобного Макария Египетского все-таки в значительной степени сочетаются главы о деятельной жизни и главы о жизни созерцательной и о тех благодатных опытах, которые Господь ему подавал. Но с ним познакомиться тоже необходимо, потому что мы имеем представление – зачастую, может быть, смутное, но тем не менее имеем – о тех законах, которыми управляется этот мир, о тех законах, которые существуют в стране, в которой мы живем, – но есть еще, помимо этого, законы духовной жизни, и они для нас чаще всего бывают совершенно неведомыми.

Мы вроде бы что-то начинаем понимать, но от ясного понимания бываем очень далеки. Взять, к примеру, такой грех, как осуждение. Мы все достаточно часто осуждаем. И не замечаем, что впадаем в те самые грехи, за которые кого-то осуждаем, – а об этом согласно говорят все святые отцы. Есть закон духовный: как только ты кого-то за что-то осудил, ты лишился благодати – и, скорее всего, Господь даст тебе впасть в тот же самый грех, за который ты кого-то судишь. Но это лишь одно частное проявление того, как действуют духовные законы, а на самом деле их действие гораздо более обширно. И познакомиться с ним иначе, нежели читая книги святых отцов, просто невозможно.

Почему еще это чтение необходимо? Мы очень подвержены влиянию окружающей нас среды. И, безусловно, эта среда постоянно нас приземляет, погружает в какие-то житейские попечения, в совершенно плотское отношение ко всему, что у нас в жизни происходит. Это естественно, потому что с кем поведешься, от того и наберешься – а круг нашего общения это такие же люди, как и мы. Такие же грешные, такие же немощные, такие же плотские… И нам очень трудно в них для себя найти примеры, которые могли бы нас руководствовать в восхождении горе, – точно так же, как и им трудно в нас такие примеры для себя обрести. А между тем, мы в этих примерах нуждаемся: мы нуждаемся в общении с теми, перед кем нам, может быть, было бы стыдно, в общении с теми, кто бы мог нас поддержать, взгреть в нас дух ревности ко благочестию.

И вот для нас такими собеседниками, такими людьми, с которыми мы можем общаться, становятся святые отцы. На самом деле, когда мы принимаемся читать книгу того или другого отца, то обязательно с ним вступаем в некое общение. Хорошо, конечно, когда мы еще молимся этому святому автору; но даже если не молимся – все равно, мы взяли в руки его книгу, и он уже за это нас не забудет, он обязательно помянет нас в своих молитвах перед Богом.

Чтение книги, помимо всего прочего, создает определенный духовный настрой, который для нас крайне важен. Почему преподобный Амвросий Оптинский советовал обязательно какое-то время с утра уделять чтению святых отцов? Он говорил: хоть пять, хоть десять минут, если у тебя другого времени нет, но почитай. А потом в течение всего дня, как говорил он, нужно, как корова жвачку, пережевывать это прочитанное, то есть постоянно вспоминать, обращать в своем сердце и в своем уме.

И действительно, это создает определенную атмосферу, в которой человек живет. Преподобный Варсонофий Великий говорил, что если в жернова бросить какую-то ерунду, то получится ерунда, а если туда положить чистое зерно, то получится мука, из которой можно испечь хлеб. Он говорил, что если ты с утра проснулся и можешь дать себе чистое зерно – дай себе его.

«Чистым зерном» в данном случае может быть и молитва, и чтение. Вот почему хорошо с утра хотя бы что-то прочитать. На ночь чтение тоже может быть плодотворным, как и в течение дня, но тот, кто именно утром пять минут потратит, уже совершенно с другим душевным состоянием войдет в наступивший день.

– Отец Нектарий, что делать, если человек читает труды какого-то автора и понимает, что он не может это выполнить и для него это очень сложно понести? О чем это свидетельствует? Может быть, ему просто рано еще его читать или это что-то говорит о состоянии его духовном?

– С одной стороны, чтение должно быть сообразно с нашей жизнью. Как я уже сказал, вряд ли, например, стоит начинать знакомство со святоотеческими творениями с гимнов о Божественной любви преподобного Симеона Нового Богослова. Потому что можно поразиться красотой того, о чем говорит святой, но это будет крайне далеко от нашей жизни. И либо спустя какое-то время мы впадем в уныние, потому что поймем, как далеко отстоим от того, о чем говорит этот подвижник, – либо наоборот, начнем что-то фантазировать и придумывать, что будет еще хуже. С другой стороны, когда мы читаем о жизни деятельной, то да – мы можем столкнуться с тем, что не можем исполнить того, о чем говорит данный автор. А собственно говоря, о чем говорит не данный автор, а о чем говорит Евангелие, потому что все эти авторы, о которых мы беседуем, не учат нас чему-то иному – они учат нас тому, как научить себя исполнять заповеданное Господом в Евангелии.

Когда мы понимаем, что у нас на это нет сил, когда мы понимаем, что у нас ничего не получается, это не повод бросать чтение.

Некий брат спрашивал у старца: «Вот, отче, я читаю, но ничего не выполняю и у меня ничего не получается. Может быть, мне бросить читать?». А старец ему сказал: «Нет, видишь ли, если ты будешь продолжать читать и будешь понимать, что делать должно, и будешь чувствовать, что у тебя это не получается, ты будешь по крайней мере смиряться и самого себя осуждать и укорять. А если ты не будешь этого читать, то память о том, что это нужно в принципе делать, тебя покинет – и ты и делать не будешь, и смиряться не будешь». Поэтому от чтения польза все равно есть.

Другой старец уподоблял чтение святоотеческих книг и Священного Писания промыванию сосуда проточной водой. Он говорил: «Налей в этот грязный стакан воду. Вылей и налей еще раз, и еще раз. Ты видишь, что стакан становится чище?».

Вот точно так же душа человека становится все-таки чище по мере чтения книг святых отцов. Конечно, в том случае, если человек опять-таки читает их со смирением и не пытается за счет этого обогатиться каким-то недолжным образом. Всем нам, наверное, знакомы в жизни церковной люди, которые, может быть, и палец о палец не ударили для того, чтобы что-то исполнить из того, что они прочли, но готовы при случае буквально сыпать налево и направо цитатами, и более того, готовы, опираясь на эти цитаты, судить тех, кто их окружает. Это совершенно «незаконный» способ чтения святых отцов. Если человек читает святых отцов для этого, лучше ему, конечно, их не читать.

– Отец Нектарий, некоторые люди, когда только приходят к вере, бросаются читать все, что только ни попадает им под руку. Может ли такое чтение нанести вред?

– Дело в том, что любое подвижническое делание – а чтение это тоже подвижническое делание – должно носить упорядоченный характер. Если человек начинает беспорядочно молиться, если человек начинает беспорядочно питаться, даже если человек начинает беспорядочно ходить в храм, то спустя какое-то время это приводит к какому-то перекосу. Человек должен для себя определить, сколько он может молиться, сколько он может присутствовать в храме, сколько ему необходимо есть – и точно так же сколько и чего ему необходимо читать. Потому что чтение – это та духовная пища, которая тоже может вызвать состояние отравления.

Переизбыток чего бы то ни было, пусть даже самого хорошего, человека может привести к надрыву. Поэтому обязательно нужно советоваться с тем священником, у которого человек исповедуется – особенно если этот священник сам человек «книжный» и книги любящий – или же по крайней мере придерживаться для себя такого принципа: взять одну святоотеческую книгу о деятельной жизни и читать ее.

Поскольку чтение святых отцов – это все-таки пища твердая, и эта пища не всегда легко усваивается, то, наверное, читать часами святых отцов все-таки не стоит - это может быть полчаса в день, это может быть час, но вряд ли больше.

Если же у человека есть время для чтения – если он такой счастливый человек, – то он может одновременно со святоотеческой книгой читать какую-то книгу, скажем, по истории Церкви или по богословию и параллельно какую-то книгу жизнеописательного, житийного характера.

Почему – да потому что ум человека, душа человека тоже нуждаются порой в отдыхе. И когда человек чувствует, что все, эта твердая пища уже им не усваивается – он переходит к тому, что обогащается знаниями, читая то, что ему необходимо знать об учении Церкви, о ее истории, о толкованиях Священного Писания. Или же он просто берет то чтение, которое не требует от него каких-то усилий, но утешает его душу. Это чтение жизнеописаний подвижников благочестия. Опытным путем я пришел к тому, что такие три книги вполне могут сосуществовать. Когда же это четыре, пять, шесть, семь книг, когда человек хватается за все одновременно, конечно, это неправильно.

Помимо этого можно найти – например, в советах Оптинских старцев – рекомендации прочитать конкретную главу из того или иного святого отца по какому-то определенному поводу. Скажем, часто бывает, что люди приходят на исповедь и говорят о том, что их смущают хульные помыслы. Посоветуешь человеку прочитать главу преподобного Иоанна Лествичника о неизъяснимых хульных помыслах, и у человека все становится на свои места. Он понимает, что это помыслы не его, он понимает, что он не может одновременно молиться и хулить – значит, хулит враг, и единственный способ от этого избавиться – просто не обращать внимания. Потому что враг очень горд, и когда на него внимания не обращают, он уходит; а если человек пугается, если человек смущается, он обязательно будет в эту точку без конца бить и человека этими помыслами буквально забрасывать и мучить.

Но помимо этого точечного, скажем так, чтения, все-таки необходимо читать книги от начала до конца, знакомиться с авторами. И некоторые книги, безусловно, в течение всей жизни нужно перечитывать. И авву Дорофея, и «Лествицу», и преподобных Варсонофия Великого и Иоанна Пророка, потому что ответы на вопросы, которые они дают своим ученикам, по своей мудрости, по своей действенности совершенно удивительны.

Как говорит преподобный Варсонофий Великий, «ни одного слова, сказанного здесь, я не говорил от себя, но все это слова Духа Святого». Эти слова кажутся самонадеянными, кажется даже, что они какие-то гордые, – но у человека, который будет читать эту книгу, очень скоро появится понимание того, почему этим словам подвижника он должен обязательно поверить.

Нужно перечитывать и такую непростую книгу, как «Творения преподобного аввы Исаака Сирина». Почему она непростая – потому что он сам большую часть жизни провел в безмолвии, в уединении, и книга его написана во многом для людей, ведущих такой же образ жизни. Это с одной стороны. Но с другой стороны, там содержится масса ценнейших советов для любого человека, ревнующего о жизни христианской. Практически для любого – хотя сам он совершенно в других условиях спасался, как я уже сказал. На Афоне прежде – не знаю, как сейчас – многие монашествующие клали его книгу под голову, когда ложились спать, потому что не хотели с нею расставаться. Но я думаю, что это может быть желанием не только монашествующего. Бывает так, что читаешь какой-то святоотеческий труд, прочитываешь страницу, вторую, третью – и потом что-то поражает твой ум, твое сердце; так вот когда читаешь преподобного Исаака Сирина, это буквально каждая строчка.

То есть нет другой, наверное, книги, в которой настолько было бы сконцентрировано опытное знание духовной жизни. Когда-то Варсонофий Оптинский говорил о том, что авва Исаак Сирин над прочими святыми отцами, как орел, парящий над прочими птицами. Это, конечно, поэтическое сравнение, но тот, кто будет читать преподобного Исаака Сирина, поймет, в чем сущность этого сравнения и почему оно пришло на ум преподобному Варсонофию Оптинскому.

– У меня такой вопрос: как можно планировать свой личный список литературы, по какому принципу? Вы уже сказали о том, что нужно от более современных для нас авторов идти к более ранним христианским авторам. Есть ли еще какие-то принципы?

– Я думаю, что нет. Для начала нужно просто взяться за последовательное знакомство со всем корпусом святоотеческих творений, писавшихся о деятельной подвижнической жизни. Безусловно, со временем он расширится и до пяти томов «Добротолюбия»; безусловно, в этот список войдут и такие авторы – которые еще не прославлены в лике святых, но тем не менее во многом сопоставимы с ними и современны нам – как старец Паисий Афонский, старец Иосиф Исихаст, архимандрит Эмилиан (настоятель монастыря Симонопетра, который сейчас находится на покое ввиду болезни).

Таких авторов может становиться все больше и больше, и нужно в этот труд знакомства с ними войти, – и постепенно, с течением времени, когда человек уже в этом мире будет не чужим, а своим, он сам будет понимать, в какой момент какую книгу ему взять и какое лекарство ему необходимо. Могу привести такой пример: я очень люблю книги митрополита Вениамина (Федченкова), и практически все, что он писал, было мной в свое время прочитано – и вот бывают моменты, когда я чувствую либо какую-то тяжесть, либо тоску, либо уныние. И я в этот момент понимаю, что мне нужно взять в руки книгу владыки Вениамина, потому что это будет то же самое, что прийти к человеку, которого ты любишь и который может согреть тебя своим теплом. И это практически каждый раз происходит. Вот то же самое происходит и с чтением святых авторов, тем более.

– Скажите, а чтение Великого поста – оно какое-то особенное? Есть ли какие-то рекомендации?

– Традиционно в течение Великого поста прочитывались «Лествица» преподобного Иоанна Лествичника и творения преподобного Ефрема Сирина. Почему преподобного Ефрема Сирина – потому что его, скажем так, авторский стиль, очень своеобразен. С одной стороны, преподобный Ефрем - это проповедник непрестанного покаяния, а с другой стороны, это удивительный молитвенник. И если человек садится читать его восьмитомник (в восьми томах у нас традиционно издавались его творения), то он удивляется тому, как в них наставления аскетические или же увещания к покаянию перемежаются вдруг молитвой, которая совершенно естественно начинает изливаться из сердца преподобного, и потом это опять переходит в аскетическое наставление и увещание к покаянию.

Как родилась такая книга, как «Псалтирь преподобного Ефрема Сирина»? Это выборка из его творений, которые по сути являются молитвами. Поэтому, наверное, и эта молитва преподобного Ефрема Сирина, как маленькая-маленькая крупица из всего богатства его творений, сопровождает нас в течение всего Великого поста,- потому что то, что писал он, обладает совершенно особым действием на сердце человека.

– А преподобный Иоанн Лествичник почему?

– Что касается преподобного Иоанна Лествичника, нет ни одного автора, который бы столь подробно и столь системно написал бы о человеческих страстях и о способах борьбы с ними, как он. У преподобного Иоанна Лествичника все выстроено действительно в очень и очень строгую систему: все главные страсти, все главные искушения и соблазны и то, как они преодолеваются, – потому что, собственно говоря, Лествица - это некий путь восхождения, который он предлагает всем тем, кто желает жить либо жизнью монашеской, либо жизнью просто внимательной христианской.

– Мне приходилось слышать, что как раз «Лествица» вызывает какой-то страх у людей и кажется непонятной и тяжело исполняемой. Почему это происходит?

– Дело в том, что традиционно люди, читающие «Лествицу», первоначально спотыкаются на рассказе о «темнице кающихся». Это место, о котором повествует преподобный, где подвизались впавшие уже в монастыре в те или иные согрешения иноки. Там действительно говорится об очень, скажем так, строгом образе покаяния – столь строгом, что, кажется, эти люди были к себе беспредельно жестоки, буквально умерщвляли себя трудами покаяния и теми епитимиями, которые они возлагали на себя сами или по благословению своих духовных отцов.

Но тот же преподобный Иоанн Лествичник говорит, что тому, кто читает об этих подвигах, не надо даже ревновать о том, чтобы им подражать, – достаточно, глядя на них, смириться и познать свою немощь. Но поскольку этот вот совет – смириться и познать свою немощь – многие люди, читая, пропускают, то они впадают в уныние, потому что когда человек примеряет на себя тот труд, тот подвиг, который несли эти иноки – падения которых, может быть, были на самом деле совершенно незначительными, просто они были по отношению к себе столь строги, – ему становится страшно. А примерить на себя нужно, на самом деле, другое: ощущение того, что спастись ты можешь только по милости Божией. Ощущение того, что ты никуда не годишься, но Господь человеколюбив и милосерд. Вот это дается трудно. Хотя именно к этому практически все книги святых отцов нас и ведут.

Святые отцы были людьми, которые знали Бога опытно: знали Его любовь, знали Его сострадание к человеческому роду и к каждому человеку в отдельности. И поэтому никто из них не говорит о Боге только лишь как о Судии Праведном – каждый из них говорит о Боге как о любящем милующем Отце. У преподобного Исаака Сирина есть такие слова – дерзновенные, которые, может быть, не сразу легко понять. Он говорит о том, чтобы мы ни в коем случае не называли Бога правосудным и праведным. Потому что, говорит он, ты согрешил, а Бог распялся за тебя, поэтому Его милосердие многократно превосходит Его праведность как Судии. То есть Господь как Судия, получается, даже порой неправеден, потому что Его любовь, Его человеколюбие побеждают в Нем то, что должно было быть основанием праведного суда, то есть суда, который нам причитается по нашим «заслугам». Господь милует. И преподобный Исаак Сирин говорит о том, что все согрешения человеческой плоти – это как горсть праха, брошенная в море, перед лицом милосердия Божия. Но это, конечно, в том случае, если человек сам болезнует о своих грехах, сам о них переживает. Тогда это именно так. Если же человек считает, что в них нет ничего страшного, тогда, конечно, они встают перед ним как некая стена, его от Бога отлучающая.

Но стоит раскаяться, стоит себя во всем осудить – и действительно, эти согрешения превращаются в такую горсть праха, которая в этой бездне милосердия Божия тонет.

Некоторых церковных деятелей знает и уважает паства. Но есть такие, на плечах которых особая ноша. Эти люди говорят от имени церкви на большую аудиторию, привлекая к себе особое внимание. К таким личностям относится игумен Нектарий Морозов. Его духовными книгами зачитываются люди, стремящиеся к Богу. Слово этого человека открывает сердца, наполняет их светом. Говорит и пишет просто и доступно игумен Нектарий Морозов. Биография этого человека не блещет особыми событиями, все силы души своей он тратит на прихожан. Давайте познакомимся с его творчеством поближе.

Игумен Нектарий Морозов: краткая биография

Родился Родион Сергеевич (в миру) первого июня 1972 года. Семейство его жило тогда в столице России. Там же окончил школу и поступил в Московский государственный университет. Молодой человек выбрал профессию журналиста, что ныне позволяет ему словом менять людские судьбы. Во время учебы публиковался в «Общей газете», писал статьи для еженедельника «Аргументы и факты». Принимал участие в командировках в Жизнь в стране в то время была сложной и непредсказуемой. Боль других людей, несправедливость, от которой они страдали, повлияла на отважного юношу, подтолкнула его к храму. В 1996 году он стал членом братии Подворья Троице-Сергиевой Лавры в Москве. Здесь же принял постриг, спустя три года. В 2000-м возведен в сан иеромонаха. А через шесть лет стал игуменом. Приблизительно в это же время назначен главным редактором журнала «Православие и современность». Игумен Нектарий (Морозов) известен широкой публике по статьям и книгам.

Чеченская командировка

В горячую точку молодой человек попал в 1995 году. Путешествие было не из легких. Впоследствии будущий игумен Нектарий (Морозов) написал об этой командировке. Она перевернула его душу. Тогда по всем каналам показывали храм в Грозном, в котором от бомб прятались люди. Родиону хотелось увидеть это место. Его спутники согласились отклониться от маршрута. Храм они нашли сожженным. Однако на его развалинах были живые люди, окружившие тамошнего священника Анатолия Чистоусова. Тогда Родион Морозов (Нектарий, игумен ныне) впервые осознал, что есть для настоятеля его паства. Люди были при батюшке, как овцы при пастухе. Советовались, спрашивали, что делать и как поступить в том или ином случае. Глаза священника были наполнены любовью и болью. Они выражали кротость и силу одновременно. Этот человек принимал все происходящее со смирением, думая только о своей пастве, спасении душ этих людей. Впоследствии его схватили, долго пытали и убили.

Игумен Нектарий Морозов: книги

Обычному человеку прийти в храм непросто. А остаться там еще сложнее. Это прекрасно понимает игумен Нектарий (Морозов). И дело не в том, что вера у людей отсутствует. Многих пугают «строгие правила», непонятные церемонии. Это естественная реакция на неизвестность. Книги свои игумен Нектарий нацеливает именно на такую аудиторию. В них содержатся простые и понятные рассуждения о смысле церковной жизни, ее естественности для верующего человека. Читатель чувствует, как его ласково берут за руку и ведут в храм, рассказывая о канонах, разъясняя непонятные моменты. После ознакомления с текстами, человек чувствует себя в церкви намного проще и свободнее. Необходимо отметить легкий стиль изложения. С первого слова возникает впечатление неспешной беседы с мудрым, понимающим тебя, другом. Вот некоторые работы автора:

• «С надеждой на встречу».
• «Что нам мешает быть с Богом».
• «Поучение о чтении духовных книг».
• «О хлебе и воде в жизни Церкви».
• «Беседы о воцерковлении».
• «На пути к Богу. Опыт воцерковления в современном мире».

«Труд пробуждения»

Зачем нам идти к Богу? Как это делать? На эти вопросы отвечает игумен Нектарий в книге «Труд пробуждения». Это размышление по мотивам отрывков из Нового Завета. Человеку надобно принять решение о том, что он всецело доверяет Создателю. Но одного этого недостаточно. Вера - только первый шаг. Духовное становление личности заключается в ежедневном труде по преодолению собственной нерешительности и расслабленности. Автор в своих размышлениях опирается на примеры из Нового Завета. Много внимания он уделяет рассуждениям о том, с кем мы боремся, открываясь Творцу. Эта сущность коварна и зла, она обладает большим опытом и знаниями. Преодолеть расставленные сети сможет лишь тот, кто раскрыл душу Создателю, всецело доверился ему. А в товарищи в этом труде игумен Нектарий рекомендует брать свою совесть. Она бдительно охраняет человека на протяжении жизни, стараясь подсказать правильные решения и поступки.

«О Церкви без предубеждения. Беседы со светским журналистом»

Очень интересный сборник, раскрывающий множество тем, волнующих обычных людей, далеких от храма. Игумен Нектарий не уходит от острых вопросов, растолковывает все искренне и непринужденно. Много внимания уделяется проблемам церкви, мифам и стереотипам, окружающим ее служителей. Автор рассказывает о том, что такое храм «изнутри», из чего состоит жизнь священника. В беседах затрагиваются и более серьезные вопросы. К примеру, раскрывается ответственность священнослужителя перед паствой. Отвечает игумен и на скользкие вопросы журналистки. Они вместе пытаются разобраться, почему церковь отталкивает простых граждан, что необходимо предпринять, чтобы преодолеть недоверие. Часть бесед посвящена происходящим в мире событиям. Игумен дает советы неравнодушному читателю по поводу того, как относиться к негативной информации, транслируемой СМИ.

О скорбях

Современного человека от храма отпугивают не только традиции. Люди считают, что верующие находятся в постоянном унынии. Игумен Нектарий о скорбях говорил в интервью и статьях. По его словам, причина недопонимания заключается в разном отношении к происходящему. Обычный человек, без Господа в душе, считает, что беда происходит по чужой вине. Этот бедолага азартно назначает ответственного за свои неудачи или ошибки, потом еще и отомстит. Верующий же понимает, что скорби приходят из-за отдаления от Господа. Это результат того, что он ослушался Отца небесного. Причина скорбей в душе человека. Верующий ищет их в своих поступках и решениях. И как преданный сын просит Господа помочь справиться с ними.

Об экстрасенсах

Есть у автора и острые статьи, посвященные государственному устройству. Одна из них называется «Любовь к экстрасенсам». В этой статье игумен пытается понять, почему общество и власть не находят понимания. Отчего люди опираются на что угодно, кроме чиновников. Ответы найти не так сложно, как кажется. делает человека требовательным и ленивым. Его душа спит, не понимая, что такое ответственность. Свои ошибки и промахи он с удовольствием перекладывает на чиновников, тем более что с экранов на него льется поток информации, поддерживающий такие заблуждения. Получается, что власть своими действиями сама формирует безответственных потребителей. Разорвать порочный круг можно только при помощи поднятия духовности людей.

От чего устает священник?

Этот материал раскрывает суть работы батюшки. Игумен Нектарий взял на себя неблагодарный труд развенчать мифы о том, что священнослужители - это дармоеды на шее у паствы. Он довольно подробно раскрывает суть работы в храме. А она далеко не так проста, как кажется со стороны. Основная забота пастыря - это люди. О них он обязан заботиться, выслушивать, поддерживать и тому подобное. Однако коротенькой беседой душу человека пробудить не получится. А ведь именно это главная задача пастыря. Он не обязан жить за прихожан. Его цель - показать им путь к Господу. Делать это приходится не только собственным примером. Много в людях сейчас зла, подозрительности, наглости и тому подобных негативных эмоций. А пастырь обязан их превратить в любовь, во всяком случае сделать все возможное для этого.

Зачем игумену Нектарию такая работа?

У каждого человека свои задачи. Кстати, зависят они не от рождения, как нам говорят экстрасенсы и гадалки, а от духовного развития. Не может верующий человек спокойно смотреть, как ближние «бредут к кончине» через череду уныния, стрессов, злобы и тому подобного. А ведь, когда душа спит, человек живет лишь наполовину, только телом, считает Нектарий (игумен). Кто он, чтобы поучать окружающих? Наверное, читатель задается таким вопросом. Ответ прост: он является глубоко верующим человеком, а значит, любит каждого на этой земле. Это же так естественно для христианства: помоги ближнему, не прося ничего взамен. Что может быть радостнее счастья в глазах другого человека? Для пастыря, наверное, только понимание, что помог спасению его души.

Храм необходим людям как воздух. Однако не каждый способен самостоятельно прийти к вере, работать для собственного духовного роста. Игумен Нектарий понимает, что нужно протянуть руку помощи, за нее обязательно ухватятся. И не оглядывается этот человек по сторонам, пытаясь выяснить, кто и что делает. Видит проблему, сразу старается решить. Его литературный талант позволяет доступно и просто рассказывать о важных вещах. Этим он и занимается, за что множество читателей благодарны этому человеку. К сожалению, не все церковные служащие настолько откровенны. Иногда верующие попадают в ситуацию, когда просто негде найти ответы на мучительные вопросы души. А игумен Нектарий именно о них и рассуждает, чтобы достучаться до каждого нуждающегося в помощи.

Игумен Нектарий (Морозов)

Игумен Нектарий (Морозов), настоятель храма во имя святых первоверховных апостолов Петра и Павла, г. Саратов

«В принципе, если нужно, я готов беседовать с вами до поезда», – говорит отец Нектарий. «До поезда» – это значит добрую половину светового дня: настоятель – на тот момент – двух храмов, благочинный и еще имеющий множество послушаний отец игумен перенес свои дела ради серьезного разговора о том, что на протяжении всей жизни являлось и является для него самым важным.

О бесчисленным дарах Божиих, о зеркале утраченных иллюзий и о том, ради чего и ради Кого можно жить и умирать – разговор с игуменом Нектарием (Морозовым).

Ибо по мере, как умножаются в нас

страдания Христовы,

умножается Христом и утешение наше.

2 Кор.1:5

– Когда-то, еще будучи совсем молодым человеком, я записал в дневнике мысль, которая показалась мне на тот момент верной, но которой я тогда до конца, наверное, все же не понимал. О том, что вся жизнь представляет из себя либо одно сплошное чудо, либо непрестанное сцепление чудес, и поэтому нет смысла выделять в ней какие-то отдельные исключительные события и именовать собственно чудом лишь их.

Мне тогда это, видимо, казалось очень оригинальным. Но сегодня я убежден, что – так оно и есть. Впрочем, исключительные события все же порой выделяю: иногда без этого никак не обойтись.

Чудо о собаке

– Я очень хорошо помню, что был совсем неверующим ребенком, рос в нерелигиозной среде.

Единственным верующим человеком была в то время в семье моя бабушка. Она была старообрядкой, которая впрочем уже присоединилась к Православной Церкви, но какие-то особенности старообрядческого уклада сохраняла. Это был такой своеобразный тип религиозности. Нет, это не отталкивало, не привлекало, просто для меня тогда многое из этого своеобразия было непонятно.

Трудно сказать откуда – точно не от мамы – в самом раннем детстве я успел нахвататься самых разных тезисов, опровергавших, как мне казалось, существование Бога, и в своих религиозных спорах с бабушкой я активно эти тезисы использовал, вплоть до полета в космос и отсутствия встречи с Богом космонавтов. Откуда я это взял? Непонятно… И тем удивительнее то, что случилось потом.

Мне было лет 10–11, у нас в то время была собака, которую я очень любил. Ее отравили соседи, и она умирала. Не было никакого шанса, что она выживет, потому что вся слизистая ее была сожжена. От нас настойчиво требовали, чтобы мы пса усыпили, не давали ему мучиться. Но мы на это не решались.

И я, по необъяснимой для меня до сих пор причине, первый раз в жизни обратился к Богу с молитвой, которая звучала примерно так: «Господи, путь он выздоровеет, а я за это в Тебя поверю!» Вряд ли эта молитва у меня сама родилась в сердце, скорее, это был отклик на какое-то прикосновение Божие к душе, которое мое прошение предварило.

И самое поразительное заключалось не в том, что буквально в этот же день пес из состояния абсолютно безнадежного пошел на поправку, выздоровел и впоследствии прожил еще десять лет… Самое поразительное было другое: когда я произнес эти слова, я пережил то, что можно назвать некой первой встречей с Богом, по крайней мере первой осознанной встречей. С одной стороны, я почувствовал что-то родное и знакомое, с другой – то, чего никогда не ощущал, почувствовал ответ на свою детскую просьбу.

Потом, лет в 11–12, наверное, я в первый раз прочитал Евангелие. Не могу сказать, что прочитанное по-настоящему глубоко в мое сердце вошло – нет. Как раз не очень глубоко. Тем не менее у меня осталось очень сильное какое-то чувство, очень сильная, в слова не укладывающаяся память о прочтении Евангелия. Я помню, именно история земной жизни Спасителя меня глубоко ранила.

Когда мне было лет 16–17, при тяжелых очень обстоятельствах ушел из жизни мой товарищ, с которым мы вместе занимались спортом: из-за какой-то несуразности он покончил жизнь самоубийством. На меня и на ряд близких моих друзей, с которыми мы вместе спортивной жизнью жили, это трагическое событие произвело сильнейшее впечатление.

Вскоре после этого я крестился, и потихоньку началась моя церковная жизнь.

Воцерковление и неожиданный журфак

– Первым храмом, куда я пришел, был храм Воскресения Словущего в Брюсовом переулке. В это время там служило несколько ярких, впоследствии известных московских священников: покойный протоиерей Геннадий Огрызков, протоиерей Артемий Владимиров, протоиерей Владимир Ригин.

Священник тогда существовал в совершенно других условиях, нежели сейчас. Если вспомнить, сколько народа приходило в храм, чтобы исповедоваться и причаститься в дни Великого или Рождественского поста – там люди просто падали в обморок, потому что некоторым не хватало воздуха и не было сил столько времени выстоять. Впрочем «падали» – это еще сильно преувеличенно сказано, потому что упасть было просто некуда, так много было народу. Поэтому я особенно благодарен, что священники – отец Геннадий, отец Владимир, – с которыми у меня с самого начала сложились добрые отношения, для меня находили время. Оно было для меня, безусловно, очень важно.

Потом уже, когда я только-только радость церковной жизни почувствовал, когда начал ее более или менее понимать, к Евангелию я совершенно иначе, сызнова возвратился.

К тому времени уже началась – фактически в 18 лет – моя журналистская работа со всеми сложностями, с которыми она сопряжена. И, вне всякого сомнения, это меня с какой-то стороны из церковной среды, церковной жизни уводило, выдергивало, потому что – уж очень это два разных мира были.

– Как случилось, что вы пошли именно в журналистику?

– Скажем так, это было такое чудное достаточно стечение обстоятельств.

Я, будучи от природы достаточно болезненным и нежизнеспособным ребенком, пытаясь как-то с Божией помощью из своих болезней выкарабкаться, начал заниматься спортом. И занимался так, что это по окончании школы привело меня к порогу физкультурного института. Но первый раз перед экзаменом я сломал руку – у меня был очень тяжелый перелом, и я не смог поступать, а на следующий год, непосредственно перед экзаменами, я пришел к выводу, что поступать в физкультурный институт не буду, а почему – не знаю…

И надо было идти в армию, собственно говоря, что я и собирался делать. В этот самый момент у меня нашли порок сердца и в армию не взяли. А потом порок сердца прошел, спустя лет пять.

Забегая вперед: я уже жил несколько месяцев на подворье Троице-Сергиевой Лавры в Москве и забыл, что отсрочка от армии у меня заканчивается. Вспомнил об этом, когда получил повестку. А это две такие разные вещи: идти в армию в спортроту и идти в армию, когда ты уже пришел в монастырь. Совершенно два разных состояния. Естественно, можно было к кому-то обратиться, кому-то позвонить – у меня такая мысль даже мелькнула по малодушию, потом думаю: нет, как Богу угодно, пусть так и будет.

Меня положили в больницу от военкомата, на обследование, и никакого порока сердца не нашли. Даже уверяли меня, что я симулянт и неизвестно, как это придумал (хотя я несколько лет наблюдался в Бакулевском институте, и речь шла даже об операции). Зато по результатам обследования оказалось, что у меня язва. Причем в достаточно запущенном состоянии. А дальше еще чуднее: ну что такое язва? Ее можно пролечить за два-три месяца и отправить человека служить. Вместо этого врач в военкомате дает мне отсрочку на три года. А мне 24. То есть отсрочка до окончания призывного возраста.

Причем врач сознательно говорит: да, тебя можно пролечить и отправить в армию, но я тебе даю отсрочку на три года. Почему она так сделала? Не знаю. Скорее всего, мой вид на тот момент позволял понять, откуда я туда явился и куда хотел бы отправиться.

Моя большая ошибка, что я не узнал имени этого врача. А я должен за нее всю жизнь молиться. Теперь молюсь, только – безымянно.

А тогда, когда я отказался от мысли поступать в физкультурный, нужно было решать, что мне делать дальше, и я задался вопросом, куда я могу идти учиться. Я вспомнил, что единственное, что я в жизни умею – помимо того, чем я собственно планировал заниматься, поступив в физкультурный институт, – это писать.

– Какой-то был опыт писательский?

– Да, я писал с детства. Писал стихи, рассказы, вел дневник, который был, пожалуй, главным «продуктом» моего литературного творчества. И для меня это было естественной стихией. Больше всего я любил, наверное, книги. И поэтому, когда встал вопрос, куда поступать, я решил выбрать журфак.

И так получилось, что в это самое время благодаря одному моему хорошему знакомому я совершенно неожиданно попал в «Аргументы и Факты». И – как-то остался, прижился, буквально через месяц я уже работал в штате. Хотя издание было более чем своеобразным.

Зеркало утраченных иллюзий

– Как вы оказались по сути военным корреспондентом, с командировками в Чечню и Ингушетию?

– Видимо, к этому был интерес определенный.

Первоначально журналистика меня привлекла двумя замечательными возможностями: познакомиться, как мне казалось, с жизнью и лучше узнать людей. С детства я понимал, что самое интересное, самое замечательное, что есть на земле, – это человек. А журналистика – это в общем-то работа, которая не только изучает какие-то общественные процессы, но и дает возможность общаться с очень многими людьми, их узнавать. Это, безусловно, было самым ценным, самым дорогим в профессии.

Но была и оборотная сторона, причем в полном смысле этого слова. Достаточно быстро я понял, что, узнавая жизнь, я узнаю не столько ее, сколько то, что можно назвать изнанкой или кулисами жизни. Причем в девяти случаев из десяти приходило осознание того, что реальность совсем не такова, какой ты ее себе представлял до столкновения с ней. Наверное, сегодня я бы смотрел на эти открытия иначе, тогда же для меня это все было болезненно: очень быстро пришлось столкнуться и с цинизмом, и с бесчеловечностью, и с жестокостью, и с полным равнодушием к человеческим жизням, к человеческим скорбям – вообще ко всему тому, к чему человек должен быть неравнодушен.

У меня был один коллега, достаточно одаренный человек, но рано ушедший из жизни: его убили при невыясненных обстоятельствах. После его смерти друзья собрали какое-то небольшое количество написанных и законченных им вещей и издали небольшой книжечкой.

Называлась она так: «Зеркало утраченных иллюзий». И, наверное, более точной характеристики нашей работе, тому, с чем мы в ней встречались, к чему она нас подводила, было бы невозможно дать. И поразительная скорость утраты иллюзий у нас была! Поэтому-то немало моих коллег уходило из профессии, а кто-то и из жизни уходил, кто-то пил, все почти так или иначе деформировались.

А как я перешел к тому направлению деятельности в журналистике, о котором мы говорим? Мне даже трудно сказать, как это случилось. Наверное, опять-таки, определенное стечение обстоятельств и определенная «подвижность».

Царство безумия

– Первым пунктом на этом пути был момент депортации в 1992 году ингушей из Пригородного района Северной Осетии, который исторически принадлежал Ингушетии, потом был при выселении передан Северной Осетии и до сих пор является спорным.

События там происходили очень страшные, очень кровавые. И это был первый случай, когда помимо режима чрезвычайного положения был введен режим информационной блокады: оттуда ничего нельзя было писать, ничего нельзя было передавать, снимать и прочее. И поэтому почти никто не знал, что там происходит на самом деле. Вышел один-единственный репортаж на Останкино, который стоил кресла тогдашнему его председателю Егору Владимировичу Яковлеву. И второй ласточкой, прорвавшейся каким-то образом в информационное пространство, было мое интервью с Русланом Аушевым , который впоследствии стал президентом Ингушетии.

Потом, скажем так, война – это не настоящая жизнь, это, наоборот, некая изнанка жизни, в которой человек оказывается. Первое ощущение – оно у всех одно и то же, – помимо того, что это очень страшно, что ты попал в область, где царит безумие. Ты видишь, что люди друг друга убивают, а за что они друг друга убивают – понять невозможно. Это самое страшное безумие, которое только может быть на земле.

Поэтому эта жизнь, безусловно, ненастоящая, но в ней в человеке раскрывается очень многое из того, что скрыто в повседневной жизни. Там совершенно другие отношения между людьми складываются, совершенно иначе человек сам для себя раскрывается. Человек, оказавшийся на войне, совершенно неожиданно для себя обретает ту свободу, которой он лишен в своей обычной жизни. На самом деле это нечто сродни тому, что должно быть у верующего человека, но что на самом деле редко встречается в такой силе, в таком проявлении: человек не думает, не беспокоится о завтрашнем дне. Вот этим, одним днем все ограничено, поскольку никто не знает, будет ли завтрашний день, будет ли второй, третий.

Есть немало людей, которые на войну стремились и стремятся вернуться, потому что там все было очень просто, не взирая на то, что очень страшно.

– А не было у вас такого желания?

– Было. Но оно меня как-то до конца не захватило…

Пастырь и овцы города Грозный

– Одна из поездок запомнилась мне особенно хорошо – до каких-то малозначащих, но намертво въедающихся в память мелочей. Возможно, потому что именно во время нее произошла одна из тех встреч, которые просто невозможно забыть.

Шла поздняя весна или раннее лето 1995 года. Те, кто следил по телерепортажам за боями в Грозном, может быть, и сегодня помнят сюжет о Михаило-Архангельском храме. Звучит канонада, слышны разрывы, и посреди всего этого кошмара – несколько русских женщин на фоне церкви. Они говорят: «Когда все началось, мы собрались здесь, и Господь по молитвам Архистратига нас сохранит!»

Я оказался тогда в Грозном и, конечно, очень хотел добраться до храма и увидеть, что сталось с ним и этими женщинами. И еще хотел побеседовать с настоятелем, отцом Анатолием Чистоусовым. Причем гораздо больше, чем с Масхадовым, которого тогда нам предстояло отыскать.

…Достаточно было беглого взгляда, чтобы понять, что война храма не пощадила. Впрочем пощадила она (а точнее – Господь сохранил) тех, кто прибегал с надеждой на милость Божию под его кров. Сам храм сгорел, но настоятель, отец Анатолий, вынес из пожара антиминс и продолжал служить в пристроенном рядом баптистерии. А может, сторожке – этого уже точно не скажу.

Вокруг были руины. Пыль, которая, кажется, не опускалась на землю, но висела в воздухе, пыль, в которой были перемешаны порох, кирпич, известка, человеческий ужас, человеческая боль и нечеловеческие страдания. Этим составом тут было пронизано и пропитано все.

И в самой сердцевине этого – русский священник с кротким, удивительно спокойным, мирным лицом и собравшаяся вокруг него община. Я не думаю, что это были только лишь постоянные прихожане, к нему прибились и просто те, кому было страшно и некуда больше идти. Мы говорили с отцом Анатолием, и он рассказывал, как загорелся храм, как он вынес из него антиминс, как отпраздновали они Пасху. А народ потихоньку собирался вокруг, обступая нас, а в большей степени – отца Анатолия. Я смотрел на это, и на глаза наворачивались слезы. Мне кажется, я тогда впервые понял, что это такое – пастырь и его паства, потому что они и правда были рядом с ним, как овцы со своим пастухом, у них, кроме Бога и него, никого не осталось, кто мог бы их защитить и кому они были бы нужны. Пастырь, готовый положить свою душу за овец, и паства.

Когда он вел нас, чтобы показать условия, в которых жили рядом с храмом люди, к нему подошел какой-то молодой человек, державший в руках книгу, и спросил: «Батюшка, а это можно читать? Благословите?»

Вопрос казался настолько странным и неуместным в этом месте и в этот момент. Но только не отцу Анатолию. Он остановился, взял у молодого человека книгу, внимательно пролистал ее и ответил: «Можно, читай, Бог благословит».

У нас было очень мало времени, мы торопились, и пообщаться удалось крайне недолго.

И когда я подошел к отцу Анатолию под благословение и посмотрел в его глаза – такие же мирные, спокойные, бесконечно глубокие, как он сам, – меня вдруг всего пронзило: «Это же мученик. Мученик!» Это чувство было настолько сильным, что я был им наполнен до предела. А потом отпустило.

Уже живя в монастыре, я узнал, что в феврале 1996 года священник Анатолий Чистоусов был захвачен боевиками и помещен в специальный концлагерь, где подвергался избиениям и пыткам, а затем убит. Незадолго перед расстрелом он сказал своему чудом выжившему соузнику игумену Филиппу (Жигулину): «Ты представляешь? Ведь если нас убьют, мы будем мучениками. Мучениками!..»

«Да кому же все это нужно?!»

– Эта встреча осталась главным впечатлением от чеченских командировок?

– Самым сильным религиозным впечатлением – пожалуй, так. А переживания были очень различными.

Например, в одну из поездок, когда мы приехали к Дудаеву (это было в самом начале кампании), ждали разговора с ним, ко мне подсел один из людей, охранявших его резиденцию. Лет на пять – на семь старше меня. Очень приятный, с такими мягкими чертами лица чеченец.

И у него в глазах – боль, слезы стоят, он говорит: «Я служил в СОБРе в Питере, и потом все это здесь началось. И хотя я уже оторвался от здешней жизни, я вернулся домой, уволившись с работы, вывез из Грозного всех своих родных, понимая прекрасно, что тут в ближайшее время будет. А теперь я сижу здесь, потому что – куда мне еще отсюда деваться? Я сижу и жду, когда сюда, рано или поздно, придут те ребята, с которыми я служил, ближе которых у меня никого не было. Неужели мы с ними будем друг в друга стрелять?» Молчит, потом произносит: «Конечно, будем». И опять молчит, и потом с невыразимой болью спрашивает: «Да кому же все это надо?!»

Такой вопрос кажется маловыразительным, риторическим, но когда через человека проходит война, этот вопрос очень остро звучит и большую боль вызывает в сердце.

– Задавали ли вы себе этот вопрос?

– Я понимал, кому и зачем это нужно – в отличие от них.

Боль о монашестве

– Когда вы стали задумываться впервые о выборе монашеского пути?

– Первый раз я соприкоснулся с темой монашества в 1991 году. Один мой товарищ, с которым мы работали в «Аргументах и Фактах», привез как-то из поездки в Оптину пустынь книгу, совершенно невиданную тогда, – «Отечник» святителя Игнатия (Брянчанинова).

Я в тот момент – как часто у меня бывало – заболел, у меня появилось свободное время. И я взялся за эту книгу. Помню, что сел читать ее днем, и уже глубокой ночью или даже под утро, пытаясь от нее оторваться, я вдруг понял, что лучше той жизни, о которой я в этой книге прочитал, и лучше тех людей, которых я в этой книге встретил, нет ничего и быть ничего не может.

И тогда это мое сердце раз и навсегда ранило каким-то ощущением боли. Боль была оттого, что я понимал: есть эти люди, о которых я прочитал – неважно, что они жили столетиями раньше, они все равно есть, есть эта жизнь… А меня там нету. И мне казалось, что никогда не будет, что я никогда этот выбор сделать не смогу. С одной стороны, я увидел красоту Божественной жизни, красоту христианской, монашеской жизни, которая для меня была вожделенна, а с другой – я не понимал, как мне пересечь границу между этими двумя мирами?

И от этого мне было страшно: страшно, что я знаю, куда мне идти, а идти – не могу…

Так с этого момента тоска по этой особой, монашеской жизни появилась.

Спустя некоторое время я приехал сам в первый раз в Оптину пустынь – это был первый монастырь, где я оказался. И то же чувство моим сердцем овладело: какой-то боли и тоски по этой жизни, которое потом все остальное преодолело.

– Почему же тогда вы были уверены, что не сможете сделать этот выбор?

– Я любил ту жизнь, которой я живу. Любил тех людей, с которыми работал, был связан, любил по-настоящему. К моей работе, невзирая на то что она была очень тяжелой и часто травмировала душу, я был очень привязан – она была по-настоящему интересной и давала возможность быть причастным к самым различным событиям и свершениям нашей новейшей истории.

Когда я для себя это решение принимал – сейчас может это показаться смешным, тогда это смешным не было! – я был человеком, далеко не равнодушным к тому, что происходит в стране. Безусловно, было понятно, что страна летит в какую-то страшную пропасть. А что такое – страна? Это же не абстракция, это люди. Я это видел в разных местах, не только в Ингушетии, Чечне, Дагестане, Приднестровье. Мне приходилось бывать и в таких местах, как Воркута, Инта, видеть умирающий Север, умирающие деревни, порой – целые городки. И одновременно с этим наблюдать то, что делали политические авантюристы, при полном безразличии которых все это в стране происходило.

И вот, когда душа требовала еще «участия в судьбе страны», когда еще можно было на что-то надеяться в этом смысле, что-то делать, я вместо этого со всеми прощался. И ушел.

Когда этот переход все-таки случился, это произошло примерно так, как если бы меня взяли словно кролика за уши из цилиндра и поставили на какую-то движущуюся поверхность вроде ленты для багажа в аэропорту. И от меня зависело одно – не спрыгнуть. Все само собой двинулось. Но двинулось – в ответ на мои молитвы, на мои просьбы, чтобы Господь дал мне эту решимость, это решение.

Отец Кирилл

– Как в вашей жизни появился архимандрит Кирилл (Павлов) ? Решение в пользу монашеского пути было уже принято?

– Поскольку у настоятеля Московского подворья Троице-Сергиевой Лавры игумена Лонгина (Корчагина), ныне митрополита Саратовского и Вольского, были тогда сомнения в том, что молодой человек, который к нему приходил в паузах между командировками в горячие точки, готов бросить свою работу и прийти на какую-то не совсем понятную должность с дальнейшей перспективой остаться в числе братии, то он меня и отправил к отцу Кириллу, для того чтобы взять у него благословение на эту серьезнейшую перемену в своей жизни. Так произошла моя первая встреча с ним.

Впоследствии, когда я уже находился на подворье в числе братии на протяжении, к сожалению, недолгого времени – всего семи лет, я старался по возможности регулярно у него исповедоваться, задавать ему вопросы, касающиеся моей внутренней монашеской жизни, а потом и вопросы, связанные с только начавшимся на тот момент пастырским служением.

– Ваша мама приняла монашеский постриг, как и вы. Как она пришла к этому решению – одновременно с вами или как-то по-своему?

– К вере мы пришли совершенно разными путями, но – одновременно, синхронно.

Как мама пришла к монашеству? Когда мы только-только пришли в Церковь и начали что-то читать, в том числе жития каких-то древних святых, мама говорила: «Я принимаю в христианстве все, кроме монашества. Это какая-то ошибка».

Когда стало понятно, что я для себя решение о монашестве фактически принял, когда как раз я первый раз поехал к отцу Кириллу, мама поехала со мной. Нельзя сказать, что она как-то ограничивала мою свободу, но я не мог не видеть, что мое решение она приняла совсем не безболезненно.

Я очень хорошо помню: отец Кирилл благословил меня на эту перемену в жизни, потом к нему подошла мама. О чем они говорили, я не слышал, но отец Кирилл, который сидел наклонившись к ней, слушая, вдруг распрямился, и – не улыбнулся, не засмеялся, а – расхохотался. И что-то ей сказал. Естественно, я потом спрашивал ее, что ей батюшка сказал, отчего он рассмеялся. Она ответила: «Ну что я могла сказать? Я самое главное стала говорить, что меня твой выбор жизненный беспокоит, что я с этим до конца примириться не могу». – «И что он?» – «А он как захохочет! И говорит: „А что ты переживаешь? Ты тоже иди“».

Монастырь в России: задача – выжить

– К вопросу о созидании внутренней жизни: как совмещать это созидание с наличием множества дел и обязанностей, которые непременно обрушиваются на человека в качестве монашеских послушаний?

– Если мы посмотрим на то, как устроена монашеская жизнь в Греции, и прежде всего на Афоне, мы увидим некий отлаженный механизм, похожий на часы. Там люди выполняют послушания как аскетическое упражнение, а не просто как ту деятельность, которая позволяет элементарно выжить. У нас ситуация совершенно иная. У нас область того, что необходимо, – это бездна. Любой человек, который начинает что-то делать в Церкви, варит «кашу из топора». У тебя есть какой-то круг обязанностей, и, как их исполнить, непонятно. Ты должен сам найти средства, придумать способы – с нуля. Бывали в российских обителях такие случаи, когда назначают в монастыре келаря , а средств на трапезу для братии нет, и он должен сам их найти. И накормить изрядное число братии.

Темница, сросшаяся с сердцем

– Возвращаясь к выбору пути: задавались ли вы вопросом, чего от вас хочет Бог?

– Скажу честно – нет, в этой ситуации не задавался. Не потому, что я обычно себе этот вопрос не задаю. Но тогда мне было не до него – вот эта боль, которая постоянно в моем сердце присутствовала, она лишала этот вопрос для меня смысла. Все во мне этой болью и тоской было проникнуто.

Просто первое время работа меня отвлекала от этого желания, но во время затишья какого-то все возвращалось и тоска воскресала. Что за тоска? Тоска по Богу. Ощущение того, что я в какой-то темнице нахожусь. Темница, она ведь может быть красивая и сросшаяся с сердцем человека.

…Однажды мама принесла мне где-то купленную ею книжку про святителя Николая. Оттуда я узнал, что есть в Италии такой город – Бари, где покоятся мощи святителя Николая. Сейчас об этом все, наверное, знают, а тогда – шел 1995 года – знали далеко не все. И так получилось, опять же по стечению обстоятельств, что я через какое-то время поехал в Италию.

В Бари тогда служил архимандрит Марк (Давитти) , итальянец и при этом – священник Русской Православной Церкви. Отец Марк принял меня сначала довольно настороженно, но потом неожиданно – с распростертыми объятиями. Я прожил у него в домике при храме несколько дней.

Еще в самый первый день, когда он уже успел сменить свою подозрительность на полную доброжелательность и стал поить меня чаем, он спросил: «А ты что, монахом хочешь быть?» – «А как вы это поняли?» – «Я сам не знаю…».

И вот он по этой причине сам стал ежедневно меня водить в базилику к мощам святителя Николая: «Тебе же надо ему помолиться?» И я приходил и каждый день молился только об одном: чтобы по его молитвам Господь дал мне возможность начать монашескую жизнь, преодолев все препятствия – и внутренние, и внешние, которые к этому были.

Потом мы с ним расстались, я приехал в то место, в небольшой городок, где у меня был изначально забронирован номер в гостинице, и провел оставшееся время, практически не выходя из этого номера, читая монашеское правило и прося Бога только о том, чтобы, когда я вернусь, Он для меня вход в эту жизнь открыл. Причем у меня было чувство, как у ребенка, которого все бросили, который всего лишился и который просит о самом для него насущном и необходимом.

А когда я вернулся, оказалось, что все, что было когда-то интересно, что захватывало, потеряло для меня свою привлекательность, перестало захватывать. Была масса дел, в которые я уже «влез», мне приходилось делать их по инерции, без всякого к ним сочувствия.

Надо сказать, что все люди, которые знали о моем желании монашества – а их было немного – все меня отговаривали. Никто не верил, что это было не сиюминутное желание. Даже отец Мелхиседек (Артюхин), очень близкий мне человек, большую роль в моей жизни сыгравший, с которым мы по приезде моем из Бари поехали и на остров Залит, и в Печоры, и тот меня отговаривал.

– Монах и – отговаривал от монашества?

– Человека нельзя никогда к выбору монашества влечь. Более того, я считаю, что его надо даже как бы отталкивать от этого. Потому, что если это действительно любовь сердца, человека ничто от нее не отлучит, ничто не оттолкнет.

Если рассуждать о выборе монашеского пути, мне очень близко то, что говорил на этот счет старец Паисий Святогорец . Что, если в человеке, который хочет принять монашество, девяносто процентов за этот выбор, а десять – против, ни в коем случае нельзя становиться монахом. Потому что эти десять превратятся в девяносто, а девяносто – в десять.

Если, например, приходит молодой человек и говорит: «Я хочу жениться», и ты ему задаешь один единственный вопрос: «Ты любишь эту девушку?», а он говорит: «Не знаю», то такому человеку ни в коем случае нельзя жениться, потому что он не знает, что такое любовь. Пусть он уйдет, подождет, пока это чувство в нем вызреет, постепенно придет к осознанному ответу на этот вопрос. Но жениться ему нельзя. Потому что он сломает жизнь и себе, и этой девушке.

То же самое с монашеской жизнью.

Я знаю, к Кому пришел

– Когда я пришел в монастырь, у меня был такой настрой: даже если меня отсюда будут гнать палками, уничтожать, унижать – я никуда отсюда не уйду. Потому что я знаю, к Кому я пришел. Несмотря на все несовершенство внешней формы нашего монашества, оно остается самым прямым, после мученичества, путем к Богу. Но если к мученичеству нельзя прийти своей волей, самостоятельно, то к монашеству – можно.

Есть замечательная книга, которая для меня является неким выражением моего собственного понимания монашества и жизни человека с Богом: книга святителя Григория Нисского «О жизни Моисея-законодателя». Посредством ее я решил для себя самый главный вопрос, укрепился в том понимании жизни человека с Богом, которое уже начало складываться у меня.

Вся жизнь человека должна быть непрестанным следованием за Богом. Самое главное – не по необходимости, а сердцем подчиниться тем путям, которыми тебя ведет Господь. Преподобный Макарий Оптинский говорил об этом по-другому: христианин должен быть как вол, которого ведет его хозяин. Вол не спрашивает о том, почему, зачем, куда его ведут – он просто идет. С одной лишь разницей: скотина очень приблизительно может понять, куда ее ведут, а человек понимает, что его влечет любовь Божия.

Вместо просимого – Сам Господь

– Но вот вопрос: как понять, чего ожидает от тебя Господь?

– Преподобный Варсонофий Великий говорит, что в большей степени человек должен познавать волю Божию из обстоятельств своей жизни.

Для меня главная тайна монашества заключается в следующем. Что происходит, когда человек произносит монашеские обеты? Что он делает особенного, чего не сделал бы в миру? Если человек принимает постриг действительно сознательно, разумно, то он заключает некий завет с Богом: он отдает себя полностью в Его руки. Господь ведет его по жизни, потому что он дал Ему на это полное право. Ведь если человек не дает Богу права на свою жизнь, Господь в нее не вторгается. Он всегда оставляет за человеком свободу, какой бы страшной она ни была. И Господь только тогда начинает делать то, что Он сделать хочет, когда человек не противится этому.

Человек, принимая монашество, самого себя приносит в жертву, в жертву своей любви к Богу. И если он этого не понимает, он совершает ошибку, становясь монахом. С того момента, как он принял постриг, с ним может случиться все, что угодно. Обстоятельства его жизни могут обернуться так, как он никогда не ожидал, но самое главное – что с этого момента Господь Сам его будет вести своим особым, единственным путем, помогая человеку всеми средствами исполнить возможную для него меру близости к Нему на пути монашества. Как это будет происходить – никому не ведомо.

Авва Дорофей говорит о том, что если человек что-то просит у Бога – еду, одежду, жилище, вещи – и, не получив, смиряется, то это означает, что Господь Сам будет ему вместо просимого. Да, если человек от чего-то отказался ради Бога, то вместо этого будет Сам Господь.

– Вам приходилось в своей жизни опытно переживать правоту вот этих слов аввы Дорофея?

– На самом деле это настолько часто происходило и происходит, что я сейчас не смогу даже отдельный пример привести. Эти «возвраты» происходят постоянно. Я даже не знаю, как я за них буду отвечать.

Бари – остров Залит – Печоры

– Вернувшись из своей поездки в Бари, я, как уже говорил, вместе с отцом Мелхиседеком отправился сначала к отцу Николаю Гурьянову , чтобы рассказать ему о своих сомнениях, о том, что я не знаю, есть ли воля Божия на этот мой выбор или нет. Он сказал: «Что ты переживаешь? Это дело хорошее. Иди». И добавил слова, которые я понял так: в свое время, уже в монашестве, мне придется вернуться к своей «писательской», журналистской деятельности. Поэтому когда так оно и произошло, я воспринял это как должное.

А буквально через несколько дней мы побывали у архимандрита Иоанна (Крестьянкина) . У него я уже не собирался ничего спрашивать – зачем спрашивать дважды? – просто была возможность с ним встретиться, и мы ею воспользовались. Отец Мелхиседек ничего про меня не говорил, но первое, что сказал мне отец Иоанн, когда мы зашли: «Ну что, монах или еще не монах?»

И когда я уже вернулся в Москву, то перешел на работу на подворье Троице-Сергиевой Лавры. На работу, на которой в общем-то мне делать было абсолютно нечего. Год спустя я бы мог этой работой вполне заниматься, но на тот момент она была абсолютно ненужной. Это был для меня очень хороший период для смирения: я оставил профессию, в которой уже начал достигать определенных результатов, и сейчас чувствовал себя совершенно никчемным.

Невместимое в слова

– Было еще одно очень важное для меня переживание. Я возвращался в Москву из Италии – это был сентябрь, день Владимирской иконы Божией Матери, как раз накануне эту икону впервые из Третьяковской галереи отдали для крестного хода в Сретенский монастырь. Самолет наш долго не мог приземлиться из-за погодных условий, я пережил совершенно безумную ночь и был дома в полседьмого утра где-то. Несмотря на то что мне ужасно хотелось спать, мы с мамой пошли на подворье Свято-Троице-Сергиевой Лавры, на службу: у них тоже был престольный праздник, потому что один из престолов освящен в честь Владимирской иконы Божией Матери.

На Литургии моей единственной задачей было – не упасть, потому что я засыпал. Никакого приподнятого настроения, особого молитвенного состояния у меня, естественно, не было. Я несколько раз стоя проваливался в сон. И вдруг меня из этого сонного состояния вывело то, что я ни до, ни после не то что в такой же мере, ни в какой мере больше не переживал. Это достаточно трудно передаваемо словами… Я вдруг почувствовал, как всего меня наполнило что-то, что можно, с одной стороны, сравнить с каким-то нестерпимо горячим, жгучим, но не сжигающим лучом солнца или какой-то удивительно чистой, буквально ледяной водой. А если это пытаться передать каким-то чувством, то это была какая-то совершенно непередаваемая радость и какое-то поразительное чувство удивления: нарастала радость и нарастало удивление. В этот момент я не помнил ни о чем: ни о своей жизни, ни о себе самом, то есть полностью меня это наполнило. Я не знаю, как это объяснить на самом деле, стоит ли это объяснить. Я почувствовал, что я не просто наполнен до краев, а я абсолютно не могу это вместить, и потом потихоньку-потихоньку это чувство стало уходить, осталось только чувство радости удивительной, легкости, чистоты, как будто меня под каким-то дождем или водопадом вымыли. Одно только тогда на душе прозвучало: «Как же хорошо!» И тут же другое прозвучало: «Но как же это ненадолго.»

Я ни эти слова, ни эти переживания никак не трактую – просто они заняли какое-то свое место в моем сердце, в моей памяти. И я прекрасно знаю, что все, что человеку дается, обязательно потом требует некоего ответа, для того чтобы это могло стать действительно принадлежащим ему. А каким образом я могу это усвоить… моя нынешняя жизнь пока мне ответа на это не дает.

Имя, которого не было в святцах

– Все эти встречи для меня были очень важны: я принял решение, и Господь меня в этом решении укрепил.

Совершенно очевидным для меня образом были те святые, по молитвам которых Господь сделал этот путь легче и проще. Это человек, наверное, всегда чувствует. То были преподобные Варсонофий и Никон Оптинские и, безусловно, Серафим Саровский. Преподобный Серафим был первым святым, с которым я как-то по-настоящему познакомился.

И когда потом пришло время пострига, я очень хотел, чтобы меня назвали в честь преподобного Серафима, потому что у меня была и остается какая-то необыкновенно сильная любовь к этому святому. Но у нас в братии уже был иеромонах Серафим, и я понимал, что не может владыка называть меня этим именем.

Когда-то еще до подворья я купил в свечной лавке жизнеописание святителя Нектария, митрополита Пентапольского, Эгинского чудотворца. Единственное, что мне из этой книги запомнилось – то, что этот святой по его почитанию в Греции сравним по почитанию с нашим Серафимом Саровским в России.

И вот перед постригом я подошел приложиться к иконе преподобного Серафима у нас на подворье с неожиданной и почти детской просьбой: чтобы по его молитвам и с его «ведома» моим святым покровителем при постриге стал святитель Нектарий Эгинский. Просто по причине той фразы о его схожести с преподобным Серафимом, которую я когда-то выхватил из его жития. И при постриге меня владыка назвал именно так. Хотя собирался назвать другим именем – святителя Нектария тогда даже не было в нашем месяцеслове.

Это из совпадений нашей монашеской жизни. Такого рода вещи сопутствуют ей каким-то совершенно естественным образом. И когда человек начинает это замечать, этот опыт для него очень многое значит, и очень многое дает. Потому что на самом деле вся наша жизнь – это непрестанный поток заботы и любви Божией о нас, но моментов, когда Господь к нашей жизни каким-то очень непосредственным образом прикасается, так что для нас становится это заметно – их бывает сравнительно немного. В эти моменты жизнь человека совершенно иначе открывается его взору.

По большому счету, лишь Господь знает человека по-настоящему, лишь Господь может по-настоящему утешить человека, дать ему полноту радости. Все остальные радости, которые человек испытывает в течение жизни, по сравнению с этой ущербны, неполны, временны, крайне зыбки. Поэтому любой человек неоднократно ощущает свое одиночество. Только для монаха ощущение того, что, кроме Бога, у него никого нет – оно, конечно, более сильное, более глубокое. Господь это дает монаху почувствовать в большей мере. Потому что лишь почувствовав это, человек может по-настоящему приблизиться к Богу.

– У монаха действительно не может быть близких друзей?

– Не думаю. Просто человек (в том числе и не принявший монашеский постриг) не должен и не может любить кого-либо больше, чем Бога. Хотя это вовсе не означает, что нужно быть равнодушным к людям.

Легче умереть было бы, чем уехать

– Отец Нектарий, десять лет назад вы, вместе с настоятелем, игуменом Лонгином (Корчагиным), и несколькими братиями монастыря, покинули Московское подворье Троице-Сергиевой Лавры, чтобы отправиться на новое место служения – в Саратов. Расскажите, пожалуйста, об этом периоде вашей жизни.

– Очень болезненным был переход от жизни в условиях нашего небольшого монастыря в условия жизни, которые нас встретили здесь, в Саратове.

Я страшно не хотел уезжать. Потому что за какое-то короткое время до отъезда я вдруг очень отчетливо, предельно ясно ощутил, что вся та жизнь, которая у меня была – по-настоящему счастливая, по-настоящему радостная – она заканчивается. И я понял, что мне, наверное, умереть легче было бы, чем уехать отсюда.

Страшно мне было тяжело. Я молился, зная, что если есть на это воля Божия, то Господь может меня оставить, но если нет – я знаю, что я должен ехать. Главное ведь всегда – быть уверенным, что на то, что ты делаешь, есть воля Божия. Поэтому когда мне здесь было особенно трудно, меня утешало именно это: я знал, что такова была Его воля.

Отец Кирилл не раз говорил: «Ты знаешь – сначала будет буря. Сильная буря. А покой только потом». И еще неоднократно повторял: «Никогда и ни о чем не унывай, когда делаешь что-то ради Бога, потому что Господь даже самого маленького дела, ради Него сделанного, не забудет, не оставит. Утешайся этим».

Как раз в то время, когда мы приехали в Саратов, у отца Кирилла случился инсульт, после которого он так и не смог вернуться к своей обычной жизни, оказался прикованным к постели. Когда я к нему приезжал – он еще мог немного говорить, – он все время говорил об одном и том же: «Только не унывай, только держись, пожалуйста!»

В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов!

– За девять-десять месяцев до нашего фактического переезда я где-то прочитал, что скончался правящий архиерей Саратовской епархии, владыка Александр. Мы служили тогда вместе с нынешним епископом Покровским и Николаевским Пахомием (Брусковым) – он как иеродиакон, я как иеромонах – и он, когда мы перед службой встретились, сказал: «А ты знаешь, что умер владыка Александр?» Я сказал: «Знаю». И одновременно мы друг у друга спросили: «Ну и что?» И в этот момент почему-то поняли, что мы поедем в Саратов.

Никаких оснований полагать тогда, что архимандрита Лонгина, нашего настоятеля, по возведении в сан епископа назначат именно в Саратов, не было. Но нам это уже было как бы достоверно известно: мы пришли в келью, открыли какой-то незадолго перед тем вышедший справочник и начали изучать, что вообще в Саратове есть – какая церковная жизнь, какие монастыри? И дальше мы жили с совершенно четкой уверенностью, что мы туда поедем.

О Саратове на тот момент я знал очень немного, например, то что здесь короткое время правящим архиереем, всем, однако, запомнившимся и до сей поры почитаемым, был епископ Вениамин (Милов) . Его «Дневник инока» произвел на меня в свое время очень сильное впечатление. А после него Саратовскую кафедру – тоже недолго – занимал еще один замечательный архипастырь и церковный писатель митрополит Вениамин (Федченков) . Ну и еще я знал, естественно, известную цитату из «Горя от ума» Грибоедова, про «деревню, тетку, глушь, Саратов». Вот, пожалуй, и все… Нет, еще одно знал. Во время войны завод, на котором работала моя бабушка, был эвакуирован в город Энгельс Саратовской области и некоторое время она прожила там. Так что, получается, у меня какие-то корни саратовские были.

Когда мы приехали, мы застали здесь совсем другую церковную жизнь, нежели в Москве, а тем паче нежели та, которая была привычна для нас в том мире, в котором мы жили, то есть в монастыре.

– В чем она была иной?

– Да во всем абсолютно. В практике церковной жизни, в отношении к богослужению, в отношении к вере, к церковному благолепию, к чтению книг, к святым отцам – вообще ко всему.

Когда мы приехали сюда, по большому счету, не было ни одного храма, на котором глаз и сердце бы отдохнули. Все храмы находились в таком состоянии, что боль сердце переполняла.

Я помню, как первый раз пришел в храм в честь иконы Божией Матери «Утоли моя печали», в который был назначен настоятелем, посмотрел на иконы. С одной стороны на клиросе в качестве великомученика Пантелеимона был изображен какой-то эфиоп страхообразный, а весь храм был выкрашен голубой блестящей масляной краской в четырнадцать слоев. В алтаре были какие-то росписи по мотивам Васнецова, такие, что в ближайшее время мы эти росписи со стен алтаря полностью сбили, отштукатурили, а все, что осталось от них, утопили в Волге.

Икона «Утоли моя печали», тоже клиросная, была в том же стиле, что и икона великомученика Пантелеимона, при этом Божия Матерь не просто держала руку у головы, а такое было впечатление, что Она за голову взялась и плачет горько обо всем том, что тут находится. Я, помню, стоял, исповедовал, свыкался-свыкался с этой реальность. и вдруг откуда-то выскочила мышь и помчалась в сторону алтаря. Для меня это было таким апофеозом внешних впечатлений.

Надо сказать, церковная жизнь здесь изменилась очень сильно, в первую очередь усилиями владыки и в какой-то мере усилиями тех, кто трудился и трудится с ним, отчасти и нашими.

К сожалению, не до неузнаваемости, но изменилась сильно.

Плыть по течению воли Божией

– В Саратове мне пришлось погрузиться в сферу деятельности, которая была мне частично знакома, частично незнакома: так, я первый раз в жизни стал настоятелем храма, хотя и небольшого, на тот момент нуждающегося в серьезных достаточно работах – от смены кровли до устройства гидроизоляции. Параллельно с этим буквально из ничего возник наш информационно-издательский отдел, в котором на тот момент я был единственным сотрудником – постепенно он разросся. Сейчас идет строительство второго храма, на окраине Саратова, где я назначен настоятелем.

И естественно, вы понимаете, что во всех этих делах, особенно связанных со строительством, нужны деньги, и их постоянно приходится искать. Это процесс творческий, очень сложный и в общем-то душеразоряющий. Хотя, безусловно, и он может, наоборот, способствовать в какой-то мере созиданию дома добродетелей душевных, потому что когда что-то удается делать, то происходит это чудом. И слава Богу, если ты в этом чудо успеваешь увидеть, успеваешь понять, что это произошло тогда, когда ты, вместо того чтобы в какую-то стену непробиваемую головой биться, просто пошел и помолился. Правда, необъяснимая такая вещь: происходит что-то, когда ты помолился, а в следующий раз ты все равно снова долго бьешься головой об очередную стену и только потом об этом как следует молишься. До тех пор пока не научишься правильно молиться, а уже потом начинать куда-то биться – до тех пор будешь попадать в такие ситуации затруднительные.

МОРОЗОВ Николай Александрович (1854–1946), рус. ученый и обществ. деятель. Род. в Ярославской губ. Сын помещика и крепостной крестьянки. Учился в Моск. ун–те. В 70–е гг. примкнул к народовольцам; в 1874 эмигрировал. В 1881 нелегально приехал в Россию, был арестован и осужден на

Старец Нектарий Оптинский: Как надо благодарить "Преподобный Елеазар был из наших краев, поведал нам о. Нектарий: "из мещан он происходил Козельских. Богоугодными подвигами своими он достиг непрестанного умиления и дара слез. Вот, и вышел он как-то раз ночью на крыльцо