Философия истории. Школа Г
Изначально выявившиеся в мировоззрении Плеханова антисубъективизм и антиантропоцентризм - основная ценностная установка, пронизывающая его философско-исторические взгляды. «Антропоцентрическая точка зрения материалистов», по Плеханову, приводила к множеству противоречий. Лишь вопреки ей материалистам удавалось иногда улавливать истинное соотношение между силами, действующими в истории. То, что не удалось сделать антропоцентристам, пыталась сделать умозрительная философия, но не сделала (Спиноза и Гегель). Марксизм преодолел как антропоцентризм идеалистической концепции «духа», так и точку зрения «природы человека» материалистов. Произведенный Марксом «коперники- анский переворот» состоял в том, что он заставил покинуть точку зрения «природы человека». Маркс показал, что причина изменений человеческой природы как продукта истории, следующей за зоологической эволюцией, заключается в развитии производительных сил, т. е. прежде всего во взаимоотношениях человека и природы вне его.
В подтексте всех философско-исторических суждений Плеханова неизменно звучит один и тот же мотив: как бы не впасть в утопизм, субъективизм и волюнтаризм, как бы прочнее увязать субъективные действия, цели людей и социалистической партии с «объективной логикой вещей»; Плеханов как политический деятель и социалист хотел действовать наверняка, чтобы риск поражения был исключен. И опирался при этом на свою философию истории.
В философии истории Плеханова отчетливо просматриваются две группы проблем: одна идет непосредственно от исторического материализма Маркса, другая - от философии истории Гегеля, причем последнюю он ставил гораздо ниже Марксовой, считая ее «детской забавой» рядом с историческими идеями автора «Капитала».
Исторический материализм Плехановым интерпретируется не только как метод познания истины в общественных явлениях, но также как «материалистическая философия истории» и «социальная философия». Философия истории Маркса органически связана с его экономической концепцией, диалектическим методом и философским материализмом. Исторический материализм, по Плеханову, несводим к «материализму экономическому», поскольку основоположники марксизма придавали большое значение политическому строю общества, политике вообще. Отсюда основными проблемами исторического материализма он считал: общественное бытие и общественное сознание; способ производства; производительные силы и производственные отношения; экономический базис, политическая и идеологическая надстройки; классовая структура общества; идея отрицания в истории; закономерности классовой борьбы и социальных революций; необходимость и случайность в обществе; необходимость и свобода; объективное и субъективное,роль личности в истории. В особую группу философско-исторических проблем он выделял проблемы философии русской истории. Философия истории, в представлении Плеханова, - это такая концепция исторического процесса, которая стремится найти объяснения ему из одного принципа и в которой решается вопрос о конечной причине общественного развития.
Логически исходным пунктом истолкования материалистического понимания истории как философии истории является Марксов анализ проблемы взаимоотношения человека и природы, из которого Плеханов выводил исходный пункт своего анализа - учение о способе производства. Экономика, рассуждал он, не является первичной причиной, она сама есть следствие, функция производительных сил; новое состояние производительных сил ведет за собой новую экономическую структуру, а также «новую психологию» (идеологическую надстройку), новый «дух времени». В борьбе за существование люди группируются известным образом, вступают в определенные производственные отношения в соответствии с состоянием производительных сил. Понятие «борьба за существование» в устах Плеханова не случайно: он исходил из мысли, что логически исследование Маркса начинается там, где заканчивается исследование Дарвина, так что в определенном смысле марксизм - это дарвинизм в его применении к обществознанию.
Как бы ни представлял себе Плеханов соотношение производительных сил и производственных отношений - как диалектику причины и следствия или содержания и формы, он постоянно стремился свести весь исторический и социальный процесс к развитию производительных сил. «Основную идею Маркса» он усматривал в двух пунктах: «1) Производственные отношения определяют все другие отношения, существующие между людьми в их общественной жизни. 2) Производственные отношения в свою очередь определяются состоянием производительных сил»".
Несколько позднее Плеханов конкретизировал эти пункты, сформулировал так называемую «пятичленку», которая должна кратко выразить учение Маркса и Энгельса о базисе и надстройке: «1) состояние производительных сил; 2) обусловленные им экономические отношения; 3) социально-политический строй, выросший на данной экономической «основе»; 4) определяемая частью непосредственно экономикой, а частью всем выросшим на ней социально-политическим строем психика общественного человека; 5) различные идеологии, отражающие в себе свойства этой психики».
«Пятичленка», по мысли Плеханова, раскрывает «коренной вопрос», «основное положение», «основную теорему» материалистического понимания истории или материалистической философии истории.
Хотя в исторической концепции Плеханова базовой категорией выступают «производительные силы» и он всячески подчеркивал, что взаимодействие производственных отношений и производительных сил является причиной социального движения, имеющего свою логику и законы, независимые от естественной среды, фактически он ввел в свою концепцию категорию «географическая среда» как влиятельный фактор и переменную величину, оказывающую не непосредственное, а косвенное, но существенное влияние на состояние производительных сил. Плеханов в определенной степени примыкает к географической школе в историографии и социологии. Действительно, как и другие ее сторонники, Плеханов объяснял некоторые особенности, например, исторического развития России влиянием географической среды. Но «географизм» Плеханова нельзя целиком признать ошибкой. Применительно к доиндустриальным, аграрным обществам, связанным еще прочной пуповиной с природой, географический подход является весьма продуктивным и объясняет механизм их социального развития.
Помимо Марксовых на философию истории Плеханова оказали непосредственное влияние некоторые гегелевские идеи. Гегеля как философа истории Плеханов ценил прежде всего за его строгий детерминизм (идею причинности, законосообразности) и диалектическое учение о развитии, в котором наряду с идеей о постепенном возникновении и исчезновении чего-либо в бытии подчеркивалась также идея перерыва постепенности, скачка, происходящего путем перехода количественных изменений в качественные, а также перехода качественных различий в количественные.
Вслед за Гегелем Плеханов называл необходимым общественное явление, которое подготовлено всем предшествующим ходом развития, когда данный общественный строй сам из себя создает те силы, которые разрушают его и заменяют новым. Нелепо поэтому восставать против исторической необходимости. Но с ней можно справиться: если мы познали этот закон, необходимость может стать подвластной разуму, разум может ограничить проявления необходимости, сделать ее «разумной». Тем самым создается простор для законосообразной деятельности людей, к которой сводится практическая философия человека. Придерживаясь строгого детерминизма, Плеханов не отрицал случайности в истории, но настаивал на ее относительности, полагая, что случайность является лишь в точке пересечения необходимых процессов.
Продуктом необходимости является свобода человека. Свобода воли означает способность принимать решения со знанием дела; свобода состоит в основанном на осознании необходимости господстве над внешней природой; слепа необходимость лишь постольку, поскольку она не понята.
Какую же роль при этом играет в истории личность? Роль личности, по Плеханову, не сводится к нулю: личность имеет большое влияние на судьбу общества, придает индивидуальную физиономию историческим событиям; но это влияние определяется внутренним строем общества и его отношением к другим обществам. Великие личности являются орудиями исторического движения, они не могут изменить общего хода истории. Поскольку человеческий разум может все-таки восторжествовать над слепой необходимостью, познав ее внутренние законы, то величайшей задачей мыслящей личности становится развитие человеческого сознания.
Характерной чертой философско-исторического мышления Плеханова является «мон- диализм», стремление рассматривать общественную жизнь любых стран сквозь призму всеобщих, мировых исторических законов, отрицая внутренний закон развития каждой данной отдельной страны в качестве определяющего. С таких позиций он подходил к проблеме «Россия и Запад».
Отметая «бессознательное», «необдуманное» западничество, Плеханов ратовал за «западничество осмысленное». Самым гениальным из всех «западников» и рационалистов XIX в. он называл Маркса и гордился тем, что русских марксистов обвиняли в западничестве, напоминая, что «решительными и безусловными западниками» были «все лучшие русские люди, оставившие наиболее благодетельные следы в истории умственного развития нашей страны». Западничество, по Плеханову, - это приверженность к тем европейским идеям, которые представляют общечеловеческие идеи (хотя в самой Западной Европе есть несообразности с ее идеями). Не разделяя тезис о том, что русский народ-это инертная и мертвая масса, и противоположный народнический тезис о том, что русский народ более чем кто-либо другой созрел для революции и социализма, Плеханов считал, что Россия должна пойти путем общеевропейского развития, а не создавать свою особую цивилизацию, стать «обетованной страной социализма», призванной «обновить одряхлевшее человечество». Западничество, по Плеханову, не обязательно связано с представлением о том, что культурное будущее России обеспечит только буржуазия. «Рабочему классу суждено завершить у нас великое дело Петра: довести до конца процесс европеизации России»1.
Обратной стороной плехановского западничества являются его антиазиатские мотивы. Деспотизм Востока был кошмаром всех русских западников. В мировоззрении Плеханова неизменно присутствует тема «восточного деспотизма». «Восточный деспотизм», «азиатчина» - его лютые враги. Единственную альтернативу «восточному деспотизму» Плеханов видел в капитализме, хотя капитализм также признается злом, но злом меньшим. А в «восточном деспотизме» Плеханова особенно возмущало всемогущество государства, при котором свобода личности превращается в фикцию. Здесь несомненно, наряду с «западнической» традицией русской мысли, на Плеханова повлияла и бакунинская критика государственности. Исторические обстоятельства конца XIX в. также подталкивали Плеханова к такому ходу мысли. Известно, что некоторые русские легальные народники тесно связывали реализацию своих планов с государством. По мысли же Плеханова, реализация проектов легальных народников, уповавших на особую роль государства в отношении крестьянской экономики, привела бы «к упрочению восточного деспотизма». «Капитализм плох, но деспотизм еще хуже. Капитализм развивает в человеке зверя; деспотизм делает из человека вьючное животное. Капитализм налагает свою грязную руку на литературу и науку; деспотизм убивает науку и литературу, «стоны рабов заглушаются лестью да свистом бичей»2. Говоря, что азиатскому деспотизму Плеханов противопоставлял единственную альтернативу - капитализм, должно добавить, что у него речь идет о такой классической форме капитализма, которая обеспечивала бы известный уровень свободы и демократии.
У плехановской концепции исторического материализма немало достоинств, в первую очередь ее антисубъективизм и антиволюнтаризм. Но есть у нее и немало недостатков.
Плеханов знал, что в ходе истории, по Марксу, человечество проходит ряд закономерно сменяющих друг друга стадий, ряд общественно-экономических формаций. Иногда он обращался к анализу или первобытнообщинного, или рабовладельческого, или феодального, или капиталистического общества. Вместе с тем Плеханов не придавал особого значения Марксову учению об общественноисторических формациях, что сказывалось на рассмотрении им отдельных исторических эпох, законов отдельных стадий общественного развития. Когда он говорил об историческом материализме, то у него всегда в центре внимания оказывались закономерности целого, всего исторического процесса. Общие философско-исторические взгляды Маркса, считал он, одинаково применимы как к Греции и Риму, Индии и Египту, так и к современной Европе и России, с учетом, правда, особенностей той или другой стороны.
В философии истории Плеханова обнаруживаются такие черты, как известная дань «экономическому материализму», элементы объективизма, преклонение перед «стихийным ходом вещей» в историческом процессе, элементы пассивности и созерцательности. Плеханов явно переоценивал роль объективных факторов и недооценивал относительно самостоятельную роль субъективных факторов (роль классов, партий, идеологии, выдающихся личностей).
Краткий очерк истории философии
Под ред. М. Т. Иовчука, Т. И. Ойзермана, И. Я. Щипанова.
М., изд-во «Мысль», 1971 г.
Центральное место в философских произведениях Плеханова занимают вопросы исторического материализма.
Вслед за Марксом и Энгельсом Плеханов показывал в своих сочинениях, что изменения в производительных силах и вызванные ими изменения в производственных отношениях людей влекут за собой перемены в «состоянии умов», в идеях, чувствах, верованиях людей. Но что же заставляет развиваться производительные силы и изменяет их уровень? Отвечая на этот вопрос, Плеханов в основном верно решал вопрос о роли географической среды, считая ее одним из условий развития производительных сил, хотя иногда допускал неточные формулировки, согласно которым географическая среда рассматривалась как первооснова общественной жизни, от которой зависит, удастся ли человеку употребить в дело свою «способность изобретать». В общем же Плеханов правильно считает, что причины развития производительных сил заключаются в том способе материального производства, который господствует в данную историческую эпоху.
Общественные отношения, в основе которых лежит способ материального производства, и законы, по которым они развиваются, объективны, независимы от сознания и воли людей. Материальные, производственные отношения, существующие вне сознания людей, обусловливают сознательную деятельность людей, социальных групп и классов в обществе. «...Общественные отношения людей, - писал Плеханов, - не представляют собой плода их сознательной деятельности. Люди сознательно преследуют свои частные, личные цели. Каждый из них сознательно стремится, положим, к округлению своего состояния, а из совокупности их отдельных действий выходят известные общественные результаты, которых они, может быть, совсем не желали и, наверное, не предвидели».
В работах по вопросам исторического материализма Плеханов дал образцы марксистского анализа общественных явлений. Так, в произведении «К вопросу о роли личности в истории» он раскрыл диалектику общего, особенного и единичного в закономерном развитии общественной жизни. Считая всеобщей, конечной причиной исторического движения человечества развитие производительных сил, вызывающее последовательные изменения в общественных отношениях людей, Плеханов требовал, чтобы в социологических исследованиях выяснялись также особенные причины исторического движения различных народов, т. е. та специфическая историческая обстановка, при которой совершается развитие производительных сил у данного народа. Вместе с тем необходимо учитывать единичные проявления этих причин, т. е. специфические особенности действующих в истории лиц и различные исторические случайности, «благодаря которым события получают, наконец, свою индивидуальную физиономию».
Творцами истории общества Плеханов считал народные массы; он доказывал, что ни один великий шаг в историческом движении человечества не может совершаться без участия великого множества людей, т. е. масс. «Кто разрушил Бастилию? - спрашивал Плеханов. - Кто сражался на баррикадах в июле 1830 и в феврале 1848 г.? Чье оружие поразило абсолютизм в Берлине? Кто сверг Меттерниха в Вене? Народ, народ, народ, т. е. бедный трудящийся класс, т. е. преимущественно рабочие... Никакими софизмами нельзя вычеркнуть из истории тот факт, что решающая роль в борьбе западноевропейских стран за свое политическое освобождение принадлежала народу и только народу».
Критикуя субъективно-идеалистические теории об «инертной толпе» и «всесильном герое», Плеханов доказывал, что «влиятельные личности» благодаря особенностям своего ума и характера могут изменить лишь индивидуальную физиономию событий и некоторые частные их последствия, но они не могут изменить их общее направление, которое определяется в последнем счете развитием производительных сил общества. Роль подлинно великих людей, по Плеханову, состоит в том, что они раньше всех осознают новые общественные потребности и хотят сильнее других изменений общественных отношений. «Великий человек является... начинателем, потому что он видит дальше других и хочет сильнее других. Он решает научные задачи, поставленные на очередь предыдущим ходом умственного развития общества; он указывает новые общественные нужды, созданные предыдущим развитием общественных отношений; он берет на себя почин удовлетворения этих нужд». Передовые общественные деятели раньше и лучше других предвидят те перемены, которые должны совершиться в общественных отношениях. Сознание безусловной необходимости данного явления, утверждает Плеханов, усиливает энергию человека и делает его одной из сил, способствующих наступлению этого явления.
Плеханов подверг острой критике идеалистические теории о том, что право, философия, искусство и другие идеологии развиваются путем «филиации идей» независимо от экономической жизни общества. Он выступал также против эклектической «теории факторов», согласно которой материальные и духовные факторы в жизни общества равноценны. В борьбе против идеализма в социологии Плеханов раскрывал закономерности развития идеологий, их относительную самостоятельность, механизм их обратного воздействия на экономику. Формулируя задачу, возникшую перед историческим материализмом, Плеханов писал: «Объяснить с нашей материалистической точки зрения развитие искусства, религии, философии и проч[их] идеологий значит дать новое и сильное подтверждение материализму в его применении к истории. А это очень важно».
На материале истории философии и политических учений, истории искусства и т. п. Плеханов показывал, что если в конечном счете идеология обусловлена развитием экономической жизни общества, то на содержание и особенно на форму различных идеологических явлений оказывают большое влияние классовая борьба в обществе и надстройка - политический строй, различные формы общественного сознания, унаследованный от предшествующих эпох «мыслительный материал» и т. п. «Движение человечества... - писал Плеханов, - никогда не совершается в плоскости -одной экономики... Путь от одной точки поворота к другой всегда лежит через «надстройку». Экономика почти никогда не торжествует сама собою, о ней никогда нельзя сказать: fara da se (будет действовать сама собой.- Авт.). Нет, никогда не da se, а всегда только через посредство надстройки, всегда только через посредство известных политических учреждений... Человечество никогда не может перейти от одной поворотной точки своего экономического движения до другой, не пережив предварительно целого переворота в своих понятиях».
Плеханов опровергал вульгарно-материалистические взгляды Шулятикова, Богданова, Элевтеропулоса и других, которые рассматривали все проявления духовной жизни как непосредственное порождение материального производства и даже техники, считали любой художественный образ, научное понятие, философскую идею непосредственным выражением классовых интересов.
Не ограничиваясь выяснением социальных корней философского идеализма и религии, Плеханов научно выясняет также
их гносеологические корни. «Наблюдая свои собственные действия, - пишет он, - человек видит, что им предшествуют соответствующие им желания, или - чтобы употребить выражение более близкое к его образу мыслей - что эти действия вызываются этими желаниями. Поэтому он думает, что и поразившие его явления природы были вызваны чьей-то волей.
Предполагаемые существа, волей которых вызываются поражающие его явления природы, остаются недоступными для его внешних чувств. Поэтому он считает их подобными человеческой душе, которая, как мы уже знаем, невещественна в указанном выше смысле». В сочинениях Плеханова анализируются представления, возникающие у первобытных людей под влиянием их образа жизни, и показывается, что впоследствии, в обществе, разделенном на классы, развитие идеологий совершается под сильным влиянием социальных отношений, классовой борьбы.
В своих работах Г. В. Плеханов обосновывал положение об активной роли идей в жизни общества. «...Идея - великая вещь! - писал Плеханов. - Но для того, чтобы она могла сыграть свою великую роль, она должна быть разумной идеей, она должна уметь схватить и выразить действительный ход истории. При этом условии идея является непреодолимою силою. В противном же случае она служит источником слабости, разочарования, умственного и нравственного падения...».
В трудах, посвященных проблемам эстетики («Письма без адреса», «Искусство и общественная жизнь» и др.), Плеханов применял Марксову теорию исторического материализма к эстетике, ярко и убедительно критиковал идеалистические теории и реакционные течения современного буржуазного искусства. В «Письмах без адреса» он доказывал, что «отныне критика (точнее, научная теория эстетики) в состоянии будет продвигаться вперед, лишь опираясь на материалистическое понимание истории. Я думаю также, - говорил Плеханов, имея в виду русскую революционно-демократическую критику, - что и в прошлом своем развитии критика приобретала тем более прочную основу, чем более приближались ее представители к отстаиваемому мною историческому взгляду».
Плеханов отстаивал точку зрения марксизма на искусство, считая, что оно есть специфическая форма общественного сознания, развитие которой в конечном счете обусловлено трудовой деятельностью людей, зависит от экономики общества.
«Искусство всякого данного народа... всегда стоит в теснейшей причинной связи с его экономикой, - писал он. - Поэтому, приступая к изучению искусства у первобытных народов, я должен сначала указать главнейшие отличительные черты первобытной экономики». С возникновением классов искусство зависит от хода классовой борьбы, которая воздействует на психологию борющихся классов. Искусство, по Плеханову, не обособленная сфера индивидуального творчества, а явление общественное. Объективным мерилом совершенства произведений искусства служит соответствие художественной формы произведения его содержанию, замыслу; единство формы и содержаний - закон развития искусства. В противоположность идеалистическим взглядам, согласно которым в искусстве выражаются только чувства и нет места мысли, Плеханов подчеркивает познавательную роль искусства, считает его «мышлением в образах». «...Искусство, - писал Плеханов, - начинается тогда, когда человек снова вызывает в себе чувства и мысли, испытанные им под влиянием окружающей его действительности, и придает им известное образное выражение». Своеобразие искусства как формы общественного сознания состоит в том, что оно выражает чувства и мысли людей не отвлеченно, а в живых образах.
В своих работах Плеханов дал критический анализ формалистических течений искусства, проследил их идейный распад в современном буржуазном обществе, доказывал, что капитализм обесцвечивает искусство, заражает его буржуазным индивидуализмом, который закрывает от художников источники истинного вдохновения. Разлагающему искусству реакционной буржуазии Плеханов противопоставлял ростки передового реалистического искусства, выражающего интересы рабочего класса, народных масс.
Считая важной задачей историко-философской науки выяснение зависимости философской мысли в конечном счете от экономических отношении и борьбы классов, Плеханов видел специфическую роль историко-философского знания в научном анализе самого процесса движения философской мысли, его внутренней логики, т. е. закономерностей развития философии. «Прежде чем ответить на вопрос, - заявлял Плеханов, - почему развитие идей совершалось тем или иным образом, надо сперва уяснить себе, как шло это развитие. В применении к предмету наших очерков это значит, что объяснить, почему материалистическая философия развивалась так, как мы это видим у Гольбаха и Гельвеция в XVIII и у Маркса в XIX столетии, можно только после того, как ясно будет показано, чем была в действительности эта философия, которую так часто понимали неправильно и даже совершенно извращали».
В исследовании истории философии, как и истории других идеологий, у Плеханова в центре внимания стоит проблема преемственности в развитии общественной мысли и духовной культуры человечества. Причины преемственности в развитии философских идей коренятся в потребностях экономической жизни и прогресса науки. Одни философские идеи прошлого, соответствующие интересам данного экономического развития, воспринимаются и продолжаются, другие - не прямо соответствующие этим интересам - могут быть критически переработаны для создания новых идей. Некоторые же старые философские идеи прошлого могут лишь тормозить развитие нового и потому отвергаются прогрессивными силами общества, но охотно берутся на вооружение реакционными силами. Широко используя логический прием антитезы для объяснения развития философской мысли, Плеханов пытается доказать, что в каждую эпоху философия становится отрицанием, антитезой философских идей предшествующей эпохи (например, в XVIII в. философы во Франции были атеистами, их последователи, французские утописты XIX в., почти все были склонны к мистике); здесь он отдает известную дань схематизму.
Плеханов предостерегал против вульгаризаторского, упрощенческого отождествления политических и философских взглядов, доказывая, что хотя они и связаны между собой, но не каждый революционер в политике есть представитель передовой философии и не каждый сторонник реакционных социально-политических идей бывает реакционером в философии. Так, отстаивая диалектику Гегеля от обвинений в реакционности, Плеханов справедливо замечал: «...такие эпитеты, как реакционер или прогрессист, никоим образом не характеризуют теоретических заслуг или ошибок данного философа. Кто хочет уничтожить этого философа во мнении мыслящих людей, тот должен опровергнуть теоретическую часть его учения. Только после опровержения этой части он имеет право указать на то практическое стремление или на то влияние общественной среды, которое побудило мыслителя исказить истину или помешало ему додуматься до нее. При соблюдении этого условия указание на политические симпатии мыслителя (реакционер, прогрессист и т. д.) будет содействовать выяснению генезиса (происхождения) его заблуждений».
В противоположность вульгарным материалистам типа Шулятикова, которые видели лишь социальное назначение философских учений, но не понимали их познавательного смысла, Плеханов подчеркивал относительную самостоятельность философии как специфической формы общественного сознания. Развитие философских идей вытекает из «мыслительного материала», оставленного предшественниками, и связано с состоянием и уровнем развития других идеологий и науки. Если в конечном счете характер и содержание философских идей зависят от экономической жизни общества, то это не означает, что все философы господствующих классов сознательно фальсифицировали действительность. И французские просветители, и представители классической немецкой философии, и многие другие мыслители прошлого были искренне убеждены в том, что их точка зрения на мир - единственно правильная, служит делу прогресса и развитию науки и т. д., но в силу исторической ограниченности своего времени и своего класса они не могли еще дать адекватного познания мира и его законов.
Плеханов подверг критике буржуазные концепции в истории философии (Ланге, Сури, Ибервега и др.), которые ограничивали предмет истории философии лишь историей развития онтологических и гносеологических воззрений; он показал, что неотъемлемой частью истории философии является история социологических, эстетических и этических идей.
Марксистские философские работы Плеханова защищали материалистическое мировоззрение и способствовали его распространению в условиях предреволюционной эпохи. Но Плеханов не мог поднять и не поднял марксизм и его философию на новую, высшую ступень, соответствующую требованиям революционного рабочего движения новой исторической эпохи империализма, новейшей революции в науке. Новый, высший этап в развитии марксизма, его философии связан с теоретическими трудами и деятельностью В. И. Ленина.
В XX в., в условиях новой революционной эпохи, характера и особенностей которой не смог понять Плеханов, его работам, написанным в меньшевистский период деятельности (1903- 1918), присущи серьезные ошибки и отступления от революционного марксизма. В этих работах сказывался отрыв теории от практики революционного рабочего движения. Плеханов, не поняв руководящей роли пролетариата в буржуазно-демократической революции и значения- союза рабочего класса с крестьянством, выступил против вооруженного восстания 1905 г. в Москве. Усугубляя разрыв между марксистской теорией и практикой социал-демократических партий, присущий II Интернационалу, и следуя его догме,согласнокоторой социалистическая революция может начаться только в высокоразвитых в промышленном отношении странах, Плеханов отрицательно относился к Великой Октябрьской социалистической революции, считая ее «нарушением всех исторических законов».
Правда, и в 1904-1913 гг. Плеханов стремился пропагандировать философские идеи марксизма в рабочем движении, выступал против различных течений буржуазной философии и философского ревизионизма. Но слабой стороной его деятельности в то время было неумение творчески развить марксизм применительно к новым историческим условиям. Эту задачу могла решить и решила созданная Лениным марксистская партия нового типа, непримиримая к оппортунизму, соединившая теорию с практикой революционного рабочего движения.
Лучшее, что сделано Плехановым, - это его марксистские философские труды, написанные главным образом в период до 1903 г., когда Плеханов был во II Интернационале одним из представителей революционного марксизма. После смерти Плеханова Ленин писал в 1921 г., что «нельзя стать сознательным, настоящим коммунистом без того, чтобы изучать - именно изучать - все, написанное Плехановым по философии, ибо это лучшее во всей международной литературе марксизма».
(Essais sur la conception materialiste de l"histoire par Antonio Labriola, professeur a l"universite de Rome, avec une preface de G. Sore"l. Paris 1897.)
Признаёмся, мы с немалым предубеждением взяли в руки эту книгу римского профессора: мы были напуганы некоторыми сочинениями некоторых его соотечественников, например, А. Лориа 2 (см. особенно его «La teoria economica della constituzione politica») . Но уже первые страницы книги убедили нас, что мы были неправы и что иное дело Акилле Лориа, а иное дело Антонио Лабриола. Когда же мы подошли к её концу, нам захотелось поговорить о ней с русским читателем. Надеемся, что он не посетует на нас за это. Ведь Так редки книги не пустые!
Сочинение Лабриола вышло прежде по-итальянски. Французский перевод тяжёл, а местами и прямо неудачен. Мы с уверенностью говорим это, хотя не имеем под руками итальянского подлинника. Но итальянский автор не может отвечать за французского переводчика. Во всяком случае, мысли Лабриола понятны и в тяжеловесном французском переводе. Посмотрим же, каковы они.
2 Г. В. Плеханов
Г. Кареев 3, который, как известно, весьма усердно читает и чрезвычайно удачно искажает всякий «труд», имеющий хоть некоторое отношение к материалистическому пониманию истории, наверное зачислит нашего автора по ведомству «экономического материализма». Это будет неправильно. Лабриола твёрдо и довольно последовательно держится материалистического понимания истории; но «экономическим материалистом» он себя не считает. Он думает, что такое название скорее подходит к писателям, вроде известного Т. Роджерса 4, чем к нему и его единомышленникам. И это как нельзя более верно, хотя, на первый взгляд, может быть, и не совсем понятно.
Спросите любого народника или субъективиста, что такое экономический материалист? Он ответит: это человек, приписывающий экономическому фактору господствующее значение в общественной жизни. Так понимают экономический материализм наши народники и субъективисты. И надо признать, что люди, приписывающие экономическому «фактору» господствующую роль в жизни человеческих обществ, несомненно существуют. Г. Михайловский не однажды указывал на Луи Блана 5, который говорил о господстве названного фактора значительно раньше известного учителя известных русских учеников 6. Мы не понимаем одного: почему наш маститый субъективный социолог остановился на Луи Блане. Он должен был бы знать, что в интересующем нас отношении у Луи Блана было много предшественников. И Гизо, и Минье, и Огюстен Тьерри, и Токвиль признавали преобладающую роль экономического «фактора», по крайней мере, в истории средних веков и нового времени 7. Стало быть, все эти историки были экономическими материалистами. В наше время упомянутый Т. Роджерс в своей книге «The economic interpretation of history тоже выказал себя убеждённым экономическим материалистом; он тоже признал преобладающее значение экономического «фактора». Из этого, конечно, ещё не следует, что социально-политические взгляды Т. Роджерса были тождественны со взглядами, например, хотя бы Луи Блана. Роджерс стоял на точке зрения буржуазной экономии, а Луи Блан был когда-то одним из представителей утопического социализма.
Если бы вы спросили Роджерса, как он смотрит на буржуазный экономический порядок, он ответил бы, что в основе этого порядка лежат коренные свойства человеческой природы, и что, поэтому, история его возникновения есть постепенное устранение препятствий, некогда затруднявших проявления названных свойств и даже делавших его невозможным. Луи Блан же объявил бы, что сам капитализм есть одно из препятствий, воздвигнутых невежеством и насилием на пути к созданию такого экономического порядка, который будет, наконец, действительно соответствовать человеческой природе. Это, как видите, очень существенное разногласие. Кто оказался бы ближе к истине? Говоря откровенно, мы думаем, что оба эти писателя были почти одинаково далеки от неё, но мы не хотим и не можем останавливаться здесь на этом. Для нас важно теперь совсем другое. Мы просим читателя заметить, что и для Луи Блана, и для Роджерса экономический фактор, господствующий в общественной жизни, сам был, как выражается математика, функцией человеческой природы, а, главным образом, - человеческого ума и знаний. То же надо сказать и об упомянутых нами выше французских историках времён реставрации. Ну, а как назвать исторические взгляды людей, хотя и утверждающих, что экономический фактор господствует в общественной жизни, но в то же время убеждённых, что фактор этот,-т.-е. экономика общества, - в свою очередь является плодом человеческих знаний и понятий? Такие взгляды нельзя назвать иначе, как идеалистическими. Выходит, что экономический материализм ещё не исключает исторического идеализма. Да и это ещё не совсем точно; мы говорим-ещё не исключает идеализма, а следует сказать: может быть, и до сих пор чаще всего, бывал простою его разновидностью. После этого понятно, почему люди вроде Антонио Лабриола не признают себя экономическими материалистами: именно потому, что они последовательные материалисты и именно потому, что исторические их взгляды представляют собою прямую противоположность историческому идеализму.
2*
«Однако, - скажет нам, пожалуй, г. Кудрин 8, - вы, по свойственной многим «ученикам» привычке, прибегаете к парадоксам, играете словами, отводите глаза, глотаете шпаги. У вас экономическими материалистами оказались идеалисты. Но в таком случае, как же прикажете понимать подлинных и последовательных материалистов? Неужели они отвергают мысль о преобладании экономического фактора? Неужели они признают, что рядом с этим фактором в истории действуют ещё и другие, и что напрасно мы стали бы допытываться, какой из них господствует над всеми остальными? Нельзя не порадоваться за подлинных и последовательных материалистов, если они в самом деле не склонны всюду совать экономический фактор».
Мы ответим г. Кудрину, что подлинные и последовательные материалисты, действительно, не склонны всюду лезть с экономическим фактором. Да и самый вопрос о том, какой фактор господствует в общественной жизни, кажется им неосновательным вопросом. Но пусть не спешит радоваться г. Кудрин. Подлинные и последовательные материалисты пришли к этому убеждению вовсе не под влиянием гг. народников и субъективистов. Над возражениями, которые делаются этими господами против мысли о господстве экономического фактора, подлинные и последовательные материалисты могут только смеяться. Притом же опоздали гг. народники и субъективисты с этими возражениями. Неуместность вопроса о том, какой фактор господствует в общественной жизни, стала очень заметной уже со времени Гегеля. Гегелевский идеализм исключал самую возможность подобных вопросов. Тем более исключает её современный нам диалектический материализм. С тех пор как появилась «Критика критической критики», и особенно со времени выхода в свет известной книги: «Zur Kritik der politischen Oekonomie» *9, препираться об относительном значении различных социально-исторических факторов могли только отсталые в теории люди. Мы знаем, что наши слова удивят не одного только г. Кудрина, и потому спешим объясниться.
* «К критике политической экономии». - Ред.
Что такое - социально-исторические факторы? Как возникает представление о них?
Возьмём пример. Братья Гракхи стремятся остановить гибельный для Рима процесс захвата общественных земель римскими богачами. Богачи сопротивляются Гракхам. Завязывается борьба. Каждая из борющихся сторон страстно преследует свои цели. Если бы я захотел описать эту борьбу, я мог бы представить её, как борьбу человеческих страстей. Страсти явились бы, таким образом, «факторами» внутренней истории Рима. Но как сама Гракхи, так и их противники пользовались в борьбе теми средствами, которые давало им римское государственное право. Я, конечно, не позабуду об этом в моём рассказе, и, таким образом, римское государственное право тоже окажется фактором внутреннего развития римской республики. Далее: люди, боровшиеся против Гракхов, были материально заинтересованы в поддержании глубоко укоренившегося злоупотребления. Люди, поддерживавшие Гракхов, были материально заинтересованы в его устранении. Я укажу и на это обстоятельство, вследствие чего описываемая мною борьба явится борьбою материальных интересов, борьбою классов, борьбою бедных с богатыми. Следовательно, вот у меня уже и третий фактор, и на этот раз самый интересный: знаменитый экономический фактор. Если у вас есть.время и охота, вы, мой читатель, можете пространно рассуждать на тему о том, какой именно из факторов внутреннего развития Рима господствовал надо всеми: в моём историческом рассказе вы найдёте достаточно данных для поддержания любого мнения на этот счёт.
Что касается меня, то пока я не выйду из роли простого рассказчика, - я не стану очень горячиться по поводу факторов. Их сравнительное значение меня совсем не интересует. Как рассказчику, мне нужно одно: по воможности точно и живо изобразить данные события. Для этого я должен установить известную, хотя бы только внешнюю связь между ними и расположить их в известной перспективе. Если я упоминаю о страстях, волновавших боровшиеся стороны, или о тогдашнем государственном устройстве Рима, или, наконец, о существовавшем в нём неравенстве имуществ, то я делаю это единственно в интересах связного и живого изложения событий.
3 Г. В, Плеханов
7
Достигнув этой цели, я почувствую себя совершенно удовлетворённым, равнодушно предоставляя философам решать, - господствуют ли страсти над экономией, или экономия над страстями, или, наконец, ничто ни над чем не господствует, так как каждый «фактор» пользуется золотым правилом: живи и жить давай другим.
Всё это будет в том случае, если я не выйду из роли простого рассказчика, чуждого всякой склонности к «лукавому мудрствованию». А что будет, если я не ограничусь этой ролью; если я пущусь философствовать по поводу описываемых мною событий? Тогда я уже не удовольствуюсь одною внешнею связью событий; тогда я пожелаю открыть их внутренние причины, и те самые факторы, - человеческие страсти, государственное право, экономика, - которые я прежде оттенял и выдвигал, руководимый почти одним только художественным инстинктом, получат в моих глазах новое, огромное значение. Они представятся мне именно этими искомыми внутренними причинами, именно теми «скрытыми силами», влиянием которых и объясняются события. Я создам теорию факторов.
Та или другая разновидность такой теории, действительно, должна родиться всюду, где люди, интересующиеся общественными явлениями, переходят от простого их созерцания и описания к исследованию существующей между ними связи.
Теория факторов растёт, кроме того, вместе с ростом разделения труда в общественной науке. Все отрасли этой науки - этика, политика, право, политическая экономия и проч. - рассматривают собственно одно и то же: деятельность общественного человека. Но они рассматривают её каждая с своей особой точки зрения. Г-н Михайловский сказал бы, что каждая из них «заведует» особою «струною». Каждая «струна» может быть рассматриваема, как фактор общественного развития. И в самом деле, мы можем теперь насчитать почти столько же факторов, сколько существует отдельных «дисциплин» в общественной науке.
После сказанного, надеемся, понятно, что такое социально-исторические факторы и как возникает представление о них.
Социально-исторический фактор есть абстракция, представление о нём возникает путём отвлечения (абстрагирования). Благодаря процессу абстрагирования, различные стороны общественного целого принимают вид обособленных категорий, а различные проявления и выражения деятельности общественного человека - мораль, право, экономические формы и проч. - превращаются в нашем уме в особые силы, будто бы вызывающие и обусловливающие эту деятельность, являющиеся её последними причинами.
Раз возникла теория факторов, необходимо должны начаться споры о том, какой фактор нужно признать господствующим.
III
Между «факторами» существует взаимодействие: каждый из них влияет на все остальные и, в свою очередь, испытывает на себе влияние всех остальных. В результате получается такая запутанная сеть взаимных влияний, прямых действий и отражённых воздействий, что у человека, задавшегося целью объяснить себе ход общественного развития, начинает кружиться голова, и он чувствует непреодолимую потребность найти хоть какую-нибудь нить для выхода из этого лабиринта. Так как горький опыт убедил его в том, что точка зрения взаимодействия приводит лишь к головокружению, то он ищет другой точки зрения; он старается упростить свою задачу. Он спрашивает себя, не является ли какой-нибудь из социально-исторических факторов первой основной причиной возникновения всех остальных. Если бы ему удалось решить этот вопрос в утвердительном смысле, то его задача, действительно, была бы несравненно проще. Положим, он убедился, что все общественные отношения всякой данной страны, в своём возникновении и развитии, обусловливаются ходом её умственного развития, который, с своей стороны, определяется свойствами человеческой природы (идеалистическая точка зрения). Тогда он легко выходит из заколдованного круга взаимодействия и создаёт более или менее стройную и последовательную теорию общественного развития. Впоследствии, благодаря дальнейшему изучению предмета, он увидит,
з*
9
может быть, что он ошибался, что нельзя признать умственное развитие людей первой причиной всего общественного движения. Сознаваясь в своей ошибке, он в то же время заметит, вероятно, что ему всё-таки полезно было его временное убеждение в господстве умственного фактора над всеми остальными, так как без этого убеждения он не сошёл бы с мёртвой точки взаимодействия и ни на один шаг не подвинулся бы в понимании общественных явлений.
Было бы несправедливо осуждать такого рода попытки установить ту или другую иерархию между факторами общественно-исторического развития. Они были так же необходимы в своё время, как неизбежно было появление самой теории факторов. Антонио Лабриола, полнее и лучше всех других материалистических писателей разобравший эту теорию, очень верно говорит, что «историчен ские факторы представляют собою нечто гораздо меньшее, чем наука, и гораздо большее, чем грубое заблуждение». Теория факторов принесла свою долю пользы науке. «Специальное изучение историко-социальных факторов послужило, - как служит всякое эмпирическое изучение, не идущее дальше видимого движения вещей,- к усовершенствованию наших орудий наблюдения и дало возможность найти в самих явлениях, искусственно изолированных посредством отвлечения, ту сеязь, которая соединяет их с общественным целым». В настоящее время знакомство со специальными общественными науками необходимо для всякого, кто пожелал бы восстановить какую-нибудь часть прошлой жизни человечества. Историческая наука недалеко ушла бы без филологии. А мало ли услуг оказали науке односторонние романисты, считавшие римское право писанным разумом?
Но как бы ни была законна и полезна в своё время теория факторов, она не выдерживает теперь критики. Она расчленяет деятельность общественного человека, превращая различные её стороны и проявления в особые силы, будто бы определяющие собою историческое движение общества. В истории развития общественной науки эта теория играла такую же роль, как теория отдельных физических сил в естествознании. Успехи естествознания привели к учению об единстве этих сил, к современному учению об энергии. Точно так же и успехи общественной науки должны были повести к замене теории факторов, этого плода общественного анализа, синтетическим взглядом на общественную жизнь.
Синтетический взгляд на общественную жизнь не составляет особенности современного нам диалектического материализма. Его мы находим уже у Гегеля, для которого задача состояла в научном объяснении всего общественно-исторического процесса, взятого во всём его целом, т.-е., между прочим, со всеми теми сторонами и проявлениями деятельности общественного человека, которые людям абстрактного мышления представлялись в виде отдельных факторов. Но Гегель, в своём качестве «абсолютного идеалиста», объяснял деятельность общественного человека свойствами всемирного духа. Раз даны эти свойства - дана «an sich» вся история человечества, даны и её конечные результаты. Синтетический взгляд Гегеля был в то же время телеологическим взглядом. Новейший диалектический материализм окончательно устранил телеологию из общественной науки.
Он показал, что люди делают свою историю вовсе не затем, чтобы шествовать по заранее начертанному пути прогресса, и не потому, что должны повиноваться законам какой-то отвлечённой (по выражению Лабриола - метафизической) эволюции. Они делают её, стремясь удовлетворить свои нужды, и наука должна объяснить нам, как влияют различные способы удовлетворения этих нужд на общественные отношения людей и на их духовную деятельность.
Способы удовлетворения нужд общественного человека, да в значительной степени и сами эти нужды, определяются свойствами тех орудий, с помощью которых он в большей или меньшей степени подчиняет себе природу; иначе сказать, они определяются состоянием его производительных сил. Всякое значительное изменение состояния этих сил отражается также и на общественных отношениях людей, т.-е., между прочим, и на их экономических отношениях. Для идеалистов всех видов и разновидностей экономические отношения были функцией человеческой природы; материалисты-диалектики считают эти отношения функцией общественных производительных сил.
Отсюда следует, что, если бы материалисты-диалектики считали позволительным говорить о факторах общественного развития иначе, как с целью критики этих устарелых фикций, то они прежде всего должны были поставить на вид так называемым экономическим материалистам изменчивость их «господствующего» фактора; новейшие материалисты не знают такого экономического порядка, который один соответствовал бы человеческой природе, между тем как все другие виды экономического общественного устройства являлись бы следствием большего или меньшего насилия над нею. По учению новейших материалистов, человеческой природе соответствует всякий экономический порядок, соответствующий состоянию производительных сил в данное время. И наоборот, любой экономический порядок начинает противоречить требованиям этой природы, едва только он приходит в противоречие с состоянием производительных сил. «Господствующий» фактор сам оказывается, таким образом, Подчинённым другому «фактору». Ну, а после этого какой же он «господствующий»?
Если всё это так, то ясно, что между материалистами-диалектиками и людьми, которых не без основания можно назвать экономическими материалистами, лежит целая пропасть. А к какому направлению принадлежат те совершенно неприятные ученики не совершенно приятного учителя, против которых гг. Кареев, Н. Михайловский, С. Кривенко 10 и прочие умные и учёные люди ещё недавно выступали так азартно, хотя и не так счастливо? Если мы не ошибаемся, «ученики» целиком стояли на точке зрения диалектического материализма. Почему же гг. Кареев, Н. Михайловский, С. Кривенко и прочие умные и учёные люди приписывали им взгляды экономических материалистов и громили их именно за то, что они будто бы приписывают экономическому фактору преувеличенное значение. Можно предположить, что умные и учёные люди делали это потому, что доводы блаженной памяти экономических материалистов легче опровергать, чем доводы материалистов-диалектиков. А можно предположить ещё и то, что наши учёные противникиучеников плохо усвоили себе их взгляды. Это предположение даже вероятнее.
Нам возразят, пожалуй, что сами «ученики» иногда называли себя экономическими материалистами и что название «экономический материализм» было впервые употреблено одним из французских «учеников»11. Это так. Но ни французские, ни русские ученики никогда не связывали со словами «экономический материализм» того представления, которое связывается с ним у наших народников и субъективистов. Достаточно напомнить то обстоятельство, что, по мнению г. Н. Михайловского, Луи Блан и г. Ю. Жуковский 12 были такими же «экономическими материалистами», как и нынешние наши сторонники материалистического взгляда на историю. Дальше этого смешение понятий итти не может.
IV
Устраняя из общественной науки всякую телеологию и объясняя деятельность общественного человека его нуждами и существующими в данное время средствами и способами их удовлетворения, диалектический материализм впервые придаёт названной науке ту «строгость», которою часто кичилась перед нею её сестра - наука о природе. Можно сказать, что наука об обществе сама становится естественной наукой: «notre doctrine natura-liste d"hlstoire» , справедливо говорит Лабриола. Но это вовсе не значит, что для него область биологии сливается с областью общественной науки. Лабриола - горячий противник «политического и социального дарвинизма», который давно уж, «подобно эпидемии, заразил умы многих мыслителей, а особенно адвокатов и декламаторов социологии» и, как модная привычка, повлиял даже на язык политических практиков.
Без сомнения, человек есть животное, связанное узами родства с другими животными. Он вовсе не привилегированное существо по своему происхождению-; физиология его организма есть не более, как частный случай
общей физиологии. Первоначально он, подобно другим животным, всецело подчинялся влиянию окружавшей его естественной среды, которая ещё не испытала тогда на себе его видоизменяющего воздействия; он должен был приспособляться к ней, борясь за своё существование. По мнению Лабриола, результатом такого - непосредственного-приспособления к естественной среде являются расы, поскольку они отличаются одна от другой физическими признаками-напр., белая, чёрная, жёлтая расы,- а не представляют собою вторичных историко-социаль-ных формаций, т.-е. наций и народов. В качестве такого же результата приспособления к естественной среде в борьбе за существование возникли первобытные инстинкты общественности и зачатки полового подбора.
Но мы можем только догадываться о том, каков был «первобытный человек». Люди, населяющие землю в настоящее время, равно как и те, которые прежде были наблюдаемы заслуживающими доверия исследователями, оказываются уже довольно далёкими от того момента, когда прекратилась для человечества животная жизнь в собственном смысле этого слова. Так, например, ирокезы со своей - изученной и описанной Морганом 13 - gens materna , уже сравнительно очень далеко ушли по пути общественного развития. Даже современные нам австралийцы не только имеют язык, - который можно назвать условием и орудием, причиной и следствием общественности, - и не только знакомы с употреблением огня, но живут обществами, имеющими определённый строй, с определёнными обычаями и учреждениями. Австралийское племя имеет свою территорию, свои охотничьи приёмы; оно имеет известные орудия защиты и нападения, известную утварь для хранения запасов, известные способы украшения тела, словом, австралиец живёт уже в известной, правда, очень элементарной, искусственной среде, к которой он и приспособляется с самого раннего детства. Эта искусственная, - общественная, - среда есть необходимое условие всякого дальнейшего прогресса. Степенью её развития измеряется степень дикости или варварства всякого данного племени.
Эта первичная общественная формация соответствует так называемому доисторическому быту человечества. Начало исторической жизни предполагает ещё большее развитие искусственной среды и гораздо большую власть человека над природой. Сложные внутренние отношения обществ, выступающих на путь исторического развития, собственно обусловливаются вовсе не непосредственным влиянием естественной среды. Они предполагают изобретение известных орудий труда, приручение некоторых животных, уменье добывать некоторые металлы и тому подобное. Эти средства и способы производства при различных обстоятельствах изменялись очень различно; в них можно было заметить прогресс, застой или даже регресс, но никогда эти изменения не возвращали людей к чисто животной жизни, т,-е. к жизни под непосредственным влиянием естественной среды.
«Первая и главная задача исторической науки есть определение и исследование этой искусственной среды - её происхождения и её видоизменений. Сказать, что эта среда составляет часть природы, значит высказать мысль, которая не имеет никакого определённого значения именно благодаря своему слишком общему и отвлечённому характеру» *.
Не менее отрицательно, чем к «политическому и социальному дарвинизму» относится Лабриола и к усилиям некоторых «милых дилетантов» соединить материалистическое понимание истории с общей теорией эволюции, которая, по его резкому, но верному замечанию, у многих превратилась в простую метафизическую метафору. Он смеётся также над наивной любезностью «милых дилетантов», старающихся поставить материалистическое понимание истории под покровительство философии Огюста Конта или Спенсера: «это значит выдать нам за союзников самых решительных наших противников», говорит он.
Замечание о дилетантах очевидно относится, между прочим, к профессору Энрико Фсрри, автору очень поверхностного сочинения: «Спенсер, Дарвин и Маркс», вышедшего в французском переводе под названием «Socialisme et science positive* **.
* Essais, p. 144 (Очерки, стр. 144. - Ред.). ** «Социализм и положительная наука». - Ред.
Итак, люди делают свою историю, стремясь удовлетворить свои нужды. Нужды эти даются первоначально, конечно, природой; но затем значительно изменяются, в количественном и качественном отношениях, свойствами искусственной среды. Находящиеся в распоряжении людей производительные силы обусловливают собою все их общественные отношения. Прежде всего состоянием производительных сил определяются те отношения, в которые люди становятся друг к другу в общественном процессе производства, т.-е. экономические отношения. Эти отношения естественно создают известные интересы, которые находят своё выражение в праве. «Каждая правовая норма защищает определённый интерес», - говорит Лабриола. Развитие производительных сил создаёт разделение общества на классы, интересы которых не только различны, но во многих, - и притом самых существенных отношениях, - диаметрально противоположны. Эта противоположность интересов порождает враждебные столкновения между общественными классами, их борьбу. Борьба приводит к замене родовой организации государственной, задача которой заключается в охранении господствующих интересов. Наконец, на почве общественных отношений, обусловливаемых данным состоянием производительных сил, вырастает обычная нравственность, т.-е. та нравственность, которая руководит людьми в их обычной житейской практике.
Таким образом, право, государственный строй и нравственность всякого данного народа непосредственно и прямо обусловливаются свойственными ему экономическими отношениями. Этими же отношениями обусловливаются, - но уже косвенно и посредственно, - все создания мысли и воображения: искусство, наука и т. д.
Чтобы понять историю научной мысли или историю искусства в данной стране, недостаточно знать её экономию. Надо от экономии уметь перейти к общественной психологии, без внимательного изучения и понимания которой невозможно материалистическое объяснение истории идеологий. Это не значит, конечно, что существует какая-то общественная душа или какой-то коллективный народный «дух», развивающийся по своим особым законам и выражающийся в общественной
55
жизни. «Это чистейший мистицизм», говорит Лабриола. Для материалиста в данном случае речь может итти только о преобладающем настроении чувств и умов в данном общественном классе данной страны и данного времени. Такое настроение чувств и умов является результатом общественных отношений. Лабриола твёрдо убеждён в том, что не формы сознания людей определяют формы их общественного бытия, а наоборот - формами их общественного бытия определяются формы их сознания. Но, раз возникнув на почве общественного бытия, формы человеческого сознания составляют часть истории. Историческая наука не может ограничиться одной анатомией общества ; она имеет е виду всю совокупность явлений, прямо или косвенно обусловленных общественной экономией, до работы воображения включительно. Нет ни одного исторического факта, который своим происхождением не был бы обязан общественной экономии; но не менее верно и то, что нет ни одного исторического факта, которому не предшествовало бы, которого не сопровождало бы и за которым не следовало бы известное состояние сознания. Отсюда - огромная важность общественной психологии. Если с нею необходимо считаться уже в истории права и политических учреждений, то без неё нельзя сделать ни шагу в истории литературы, искусства, философии и проч.
Когда мы говорим, что данное произведение вполне верно духу, например, эпохи Возрождения, то это значит, что оно совершенно соответствует преобладавшему в то время настроению тех классов, которые давали тон общественной жизни. Пока не изменились общественные отношения, психология общества тоже не изменяется. Люди привыкают к данным верованиям, данным понятиям, данным приёмам мысли, данным способам удовлетворения данных эстетических потребностей. Но если развитие производительных сил приводит к сколько-нибудь существенным переменам в экономической структуре общества, а вследствие этого и во взаимных отношениях общественных классов, то изменяется и психология этих классов, а с нею и «дух времени», и «характер народа». Эта перемена выражается в появлении новых религиозных верований или новых философских понятий, новых направлений в искусстве или новых эстетических потребностей.
По мнению Лабриола, надо также принять в соображение, что в идеологиях играют часто очень большую роль переживания понятий и направлений, унаследованных от предков и сохраняемых лишь по преданию. Кроме того, в идеологиях сказывается также и влияние природы.
Искусственная среда, как мы уже знаем, чрезвычайно сильно преобразует влияние природы на общественного человека. Из непосредственного влияние это делается посредственным. Но оно не перестаёт существовать. В темпераменте всякого народа сохраняются некоторые, созданные влиянием естественной среды, особенности, которые до известной степени видоизменяются, но никогда не уничтожаются вполне приспособлением к общественной среде. Эти особенности народного темперамента составляют то, что называется расой. Раса оказывает несомненное влияние на историю некоторых идеологий, например, искусства. И это обстоятельство ещё более затрудняет её и без того уже не лёгкое научное объяснение.
VI
Мы довольно подробно и, надеемся, точно изложили взгляды Лабриола на зависимость общественных явлений от экономической структуры общества, в свою очередь обусловливаемой состоянием его производительных сил. По большей части мы совершенно согласны с ним. Но.местами его взгляды вызывают в нас некоторые сомнения, по поводу которых мы хотим сделать несколько замечаний.
Укажем прежде всего1 вот на что. По словам Лабриола, государство является организацией господства одного общественного класса над другим или над другими. Это так. Но это едва ли выражает полную истину. В таких государствах, как Китай или древний Египет, где цивилизованная жизнь была невозможна без очень
Q
сложных и обширных работ по регулированию течения и разлива больших рек и по организации орошения, возникновение государства может быть в весьма значительной степени объяснено" непосредственным влиянием нужд общественно-произзодительного процесса. Неравенство, без сомнения, существовало там уже в доисторическое время и в той или другой степени, как внутри племён, вошедших в состав государства, - и часто совершенно различных по своему этнографическому происхождению, - так и между племенами. Но те господствующие классы, с которыми мы встречаемся в истории этих стран, заняли своё более или менее высокое общественное положение именно благодаря государственной организации, вызванной к жизни нуждами общественно-производительного процесса. Едва ли можно сомневаться в том, что сословие египетских жрецов своим господством обязано было тому огромному значению, которое имели их зачаточные научные сведения для всей системы египетского земледелия . На западе, - к которому, разумеется, надо отнести также Грецию, - мы не замечаем влияния непосредственных нужд общественного процесса производства, - не предполагающего там сколько-нибудь широкой общественной организации,- на возникновение государства. Но и там это: возникновение должно быть в значительной степени отнесено на счёт необходимости общественного разделения труда, вызванной развитием общественных производительных сил. Это обстоятельство не мешало, конечно, государству быть в то же время организацией господства привилегированного меньшинства над более или менее порабощенным большинством . Но его ни в каком случае не следует упускать
рек для блага людей... Я провёл речную воду в пустыни; я наполнил ею иссохшие рвы... Я оросил пустынные равнины; я дал им плодородие и изобилие. Я сделал из них обитель счастья». Тут верно, хотя хвастливо, изображается роль восточного государства в организации общественного процесса производства.
из виду во избежание неправильных и односторонних понятий об исторической роли государства.
А теперь перейдём ко взглядам Лабриола на историческое развитие идеологий. Мы видели, что, по его мнению, это развитие усложняется действием расовых особенностей и вообще влиянием на людей окружающей их естественной среды. Очень жаль, что наш автор не счёл нужным подтвердить и пояснить это мнение какими-нибудь примерами; нам легче было бы понять его. Во всяком случае несомненно, что оно не может быть принято в том виде, в каком оно высказано.
Краснокожие племена Америки, конечно, не принадлежат к одной расе с племенами, населявшими в доисторические времена греческий архипелаг или берега Балтийского моря. Несомненно, что в каждой из этих местностей первобытный человек испытывал! очень своеобразные влияния естественной среды. Можно было бы ожидать, что различие этих влияний отразится на произведениях зачаточного искусства первобытных обитателей названных местностей. И, однако, мы этого не замечаем. Во всех частях земного шара, как бы ни отличались они одна от другой, одинаковым стадиям развития первобытного человека соответствуют одинаковые ступени развития искусства. Мы знаем искусство каменного века, искусство железного века; мы не знаем искусства различных рас: белой, жёлтой н т. д. Состояние производителных сил отражается даже в частностях. Сначала мы встречаем, например, на гончарных изделиях только прямые и ломаные линии: четырёхугольники, кресты, зигзаги и т. д. Этот род украшений заимствуется первобытным искусством от ещё более первобытных ремёсел: ткачества и плетения. В бронзовом веке, вместе с обработкой металлов, способных принимать при обработке всевозможные геометрические формы, появляются криволинейные украшения; наконец, с приручением животных появляются их фигуры и прежде всего фигура лошади .
Правда, при изображении человека уже непременно должно сказаться влияние расовых признаков на «идеалы красоты», свойственные первобытным художникам.
Известно, что каждая раса, особенно на первых ступенях общественного развития, считает себя самой красивой и очень высоко ценит как раз те признаки, которые отличают её от других рас . Но, во-первых, эти особенности расовой эстетики, - поскольку они остаются постоянными, - не могут изменить своим влиянием ход развития искусства; а во-вторых, и они прочны только до поры до времени, т.-е. только при известных условиях. В тех случаях, когда данное племя оказывается вынужденным признать над собою превосходство другого, более развитого племени, его расовое самодовольство исчезает и вместо него является подражание чужим вкусам, прежде считавшимся смешными, а иногда и постыдными, отвратительными. Тут с дикарём происходит то же, что в цивилизованном обществе совершается с крестьянином, который сначала осмеивает нравы и костюмы горожан, а потом, - с возникновением и ростом господства города над деревней, - старается усвоить их по мере сил и возможности.
Переходя к историческим народам, укажем прежде всего на то, что в применении к ним слово раса вообще не может и не должно быть употребляемо. Мы не знаем ни одного исторического народа, который можно было бы назвать народом чистой расы; каждый из них является плодом чрезвычайно продолжительного и сильного взаимного скрещивания и смешения различных этнических элементов.
Извольте после этого определять влияние «расы» на историю идеологий у того или другого народа!
На первый взгляд кажется, что нет ничего проще и. правильнее мысли о влиянии естественной среды на народный темперамент, а через посредство темперамента на историю его умственного и эстетического развития. Но Лабриола достаточно было бы припомнить историю своей собственной страны, чтобы убедиться в ошибочности этой мысли. Современных итальянцев окружает та же естественная среда, в которой жили древние римляне, а между тем как мало похож «темперамент» современных нам данников Менелика на темперамент суровых победителей Карфагена! Если бы мы вздумали объяснять итальянским темпераментом историю, например, итальянского искусства, то мы очень скоро в недоумении остановились бы перед вопросом о тех причинах, благодаря которым темперамент с своей стороны очень глубоко изменялся в разные времена и в разных частях Апеннинского полуострова.
VII
Автор «Очерков гоголевского периода русской литературы» 14 говорит в одном из своих примечаний к первой книге политической экономии Д. С. Милля 15:
«Мы не скажем, чтобы раса не имела ровно никакого значения: развитие естественных и исторических наук не достигло ещё такой точности анализа, чтобы можно было в большей части случаев безусловно говорить: тут этого элемента абсолютно нет. Почему знать, быть может, в этом стальном пере есть частица платины: абсолютно отвергать этого нельзя. Можно знать одно: по химическому анализу в составе этого пера оказывается такое количество частиц несомненно не платиновых, что совершенно ничтожна часть, которая может принадлежать платине в его составе; и если бы эта часть существовала, на неё нельзя обращать никакого внимания с практической точки зрения... Если дело идёт о практическом действо-вании, поступайте с этим пером, как надо вообще поступать со стальными перьями. Точно так же не обращайте в практических делах внимания на расу людей, поступайте с ними просто как с людьми... Быть может, раса народа имела некоторое влияние на то, что известный народ находится ныне в таком, а не в ином состоянии; абсолютно нельзя отвергать этого, исторический анализ ещё не достиг математической, безусловной точности; после него, как и после нынешнего химического анализа, ещё остаётся небольшой, очень небольшой residuum, остаток, для которого нужны более тонкие способы исследования, ещё недоступные нынешнему состоянию науки. Но этот остаток очень мал. В образовании нынешнего положения каждого народа такая громадная часть принадлежит действию обстоятельств, не зависящих от природных племенных качеств, что если эти особенные, различные от общей человеческой натуры качества и существуют, то для их действия оставалось очень мало места, неизмеримо, микроскопически мало места».
Эти слова пришли нам на память, когда мы читали соображения Лабриола о влиянии расы на историю духовного развития человечества. Автор «Очерков гоголевского периода» интересовался вопросом о значении расы, главным образом, с практической точки зрения, но сказанное им должны были бы постоянно иметь в виду также и все те, которые занимаются чисто теоретическими исследованиями. Общественная наука чрезвычайно много выиграет, если мы оставим, наконец, дурную привычку сваливать на расу всё то, что кажется нам непонятным в духовной истории данного народа. Может быть, племенные свойства и имели некоторое влияние на эту историю. Но это гипотетическое влияние, наверное, было так неизмеримо мало, что в интересах исследования лучше признать его равным нулю и рассматривать особенности, замечаемые в развитии того или другого народа, как продукт особых исторических условий, в которых совершалось это развитие, а не как результат влияния расы. Разумеется, нам немало встретится случаев, в которых мы не в состоянии будем указать, каковы же именно были условия, вызвавшие заинтересовавшие нас особенности. Но то, что сегодня не поддаётся средствам научного исследования, завтра может уступить им. Ссылки же на расовые свойства неудобны тем, что они прекращают исследование как раз там, где оно должно было бы начаться. Отчего история французской поэзии непохожа на историю поэзии в Германии? По очень простой причине: темперамент французского народа был таков, что у него не могло быть ни Лессинга, ни Шиллера, ни Гёте. Ну, благодарим за объяснение; теперь мы всё понимаем.
Лабриола сказал бы, конечно, что он, как нельзя более, далёк от подобных, ничего не объясняющих объяснений. И это было бы верно. Вообще говоря, он прекрасно понимает всю их негодность и очень хорошо знает, с какой стороны надо подходить к решению задач вроде приведённой нами для примера. Но, признавая, что духовное развитие народов усложняется их расовыми свойствами, он тем самым рисковал ввести своих читателей в большое заблуждение и обнаружил готовность сделать, хотя бы и в незначительных частностях, некоторые вредные для общественной науки уступки старому образу мыслей. Вот против таких-то уступок и направлены наши замечания.
Мы не без основания называем старым оспариваемый нами взгляд на роль расы в истории идеологий. Он представляет собою простую разновидность той, очень распространённой в прошлом веке, теории, по которой весь ход истории объясняется свойствами человеческой природы. Материалистическое понимание истории совершенно несовместимо с этой теорией. Согласно новому взгляду, природа общественного человека изменяется вместе с общественными отношениями. Следовательно, общие свойства человеческой природы объяснить историю не могут. Горячий и убеждённый сторонник материалистического понимания истории, Лабриола признал, однако, до известной, хотя очень малой степени, также и правильность старого взгляда. Но немцы недаром говорят: Wer А sagt, muss audi В sagen . Признав правильность старого взгляда в одном случае, Лабриола должен был признать его и в некоторых других. Нужно ли говорить, что это соединение двух противоположных взглядов должно было повредить стройности его миросозерцания?
VIII
Организация всякого данного общества определяется состоянием его производительных сил. С изменением этого состояния непременно должна раньше или позже измениться и общественная организация. Следовательно, она находится в неустойчивом равновесии везде, где растут общественные производительные силы. Лабриола очень верно замечает, что именно эта неустойчивость, вместе с порождаемыми ею общественными движениями и борьбою общественных классов, предохраняет людей от умственного застоя. Антагонизм есть главная причина прогресса, говорит он, повторяя мысль одного очень известного немецкого экономиста 16. Но он тут же оговаривается. По его мнению, очень ошибочно было бы воображать, что люди всегда и во всех случаях хорошо понимают своё положение и ясно видят те общественные задачи, которые оно им ставит. «Думать так,- говорит он,- значит предполагать нечто невероятное, нечто никогда небывалое».
Мы просим читателя обратить большое внимание на эту оговорку. Лабриола развивает свою мысль следующим образом:
«Правовые формы, политические действия и попытки общественной организации были и бывают иногда удачны, а иногда ошибочны, т.-е. несоответственны положению, непропорциональны ему. История полна ошибок. Это значит, что если всё в ней было необходимо при данном умственном развитии тех, кому предстояло преодолеть известные трудности или решить известные задачи, и если всё в ней имеет свою достаточную причину, то не всё было разумно в смысле, придаваемом этому слову оптимистами. По прошествии некоторого времени, коренные причины всех общественных изменений, т.-е. изменившиеся экономические условия, приводили и приводят, иногда очень окольными путями, к таким формам права, к такому политическому устройству и к такой общественной организации, которые соответствуют новому положению. Но не надо думать, что инстинктивная мудрость мыслящего животного проявлялась и проявляется, sic et simpliciter , в ясном и полном понимании всех положений, и что, раз дана экономическая структура, мы можем очень простым логическим путём вывести из неё всё остальное. Невежеством,- которое может быть объяснено в свою очередь,- в значительной степени объясняется, почему история шла так, а не иначе. К невежеству надо прибавить грубые инстинкты, унаследованные человеком от своих предков - животных - и ещё далеко не вполне побеждённые, а также все страсти, все несправедливости и все различные виды испорченности,- всю лживость, всё лицемерие, всю наглость и всю подлость, - которые неизбежно должны были родиться и рождаются в обществе, основанном на подчинении человека человеку. Мы можем, не впадая в утопии, предвидеть, и мы, действительно, предвидим, появление в будущем такого общества, которое, развившись по законам исторического движения из современного общественного порядка, - и именно из противоречий этого порядка, - уже не будет знать антагонизма классов... Но это дело будущего, а не настоящего или прошлого времени. Со временем правильно организованное общественное производство освободит жизнь от господства слепой случайности, теперь же случайность является многообразной причиной всякого рода неожиданных происшествий и непредвиденного сплетения событий» .
Во всём этом много справедливого. Но, причудливо переплетаясь с заблуждением, сама истина принимает здесь вид не совсем удачного парадокса.
Лабриола безусловно прав, говоря, что люди далеко не всегда ясно понимают своё общественное положение и не всегда хорошо сознают те общественные задачи, которые из него вытекают. Но, когда он, основываясь на этом, ссылается на невежество или на суеверие, как на историческую причину возникновения многих форм общежития и многих обычаев, то, сам того не замечая, Он возвращается к точке зрения просветителей XVIII века. Прежде, чем указывать на невежество, как на одну из важных причин, объясняющих нам «почему история шла гак, а не иначе», следовало бы определить, в каком именно смысле может быть употреблено здесь это слово. Было бы очень большой ошибкой думать, что это понятно само собою. Нет, это вовсе не так понятно и не так просто, как кажется. Посмотрите на Францию XVIII века. Все мыслящие представители её третьего сословия горячо стремятся к свободе и равенству. Для достижения этой цели они требуют отмены многих устарелых общественных учреждений. Но отмена этих учреждений означала торжество капитализма, который, как это нам теперь очень хорошо известно, трудно назвать царством свободы и равенства. Поэтому можно сказать, что благородная цель философов прошлого века оказался недостигнутой. Можно сказать также, что философы не умели указать средства, необходимые для её достижения, можно обвинить их поэтому в невежестве.
как это и делали многие социалисты-утописты. Сам Лабриола поражается противоречием между действительной экономической тенденцией тогдашней Франции и идеалами её мыслителей. «Странное зрелище, странный контраст!» восклицает он. Но что же тут странного? И в чём заключалось «невежество» французских просветителей? В том, что они смотрели на средства достижения всеобщего благополучия не так, как смотрим мы в настоящее время? Но ведь тогда об этих средствах не могло быть и речи: - их ещё не создало историческое движение человечества, т.-е., - правильнее, - развитие его производительных сил. Прочтите «Doutes, proposes aux philosophes economistes» Мабли, прочтите «Code de la nature Морелли - вы увидите, что, поскольку эти писатели расходились с огромным большинством просветителей во взглядах на условия человеческого благополучия, поскольку они мечтали об уничтожении частной собственности, постольку они, во-первых, становились в явное и вопиющее противоречие с самыми существенными, самыми насущными и общенародными нуждами своей эпохи, а во-вторых, смутно сознавая это, они и сами считали свои мечты совершенно неосуществимыми. Следовательно, ещё раз - в чём же состояло невежество просветителей? В том, что они, сознавая общественные нужды своего времени и верно указывая способы их удовлетворения (отмена старых привилегий и проч.), приписывали этим способам крайне преувеличенное значение, т.-е. значение пути к всеобщему счастью? Это ещё не очень дикое невежество, а с практической точки зрения его надо признать даже и не бесполезным, так как чем более верили просветители в универсальное значение требуемых ими реформ, тем энергичнее они должны были их добиваться.
Несомненное невежество обнаружили просветители и в том смысле, что они не умели найти нить, связывающую их взгляды и стремления с экономическим положением тогдашней Франции, и даже не подозревали существования такой нити. Они смотрели на себя, как на глашатаев абсолютной истины. Мы знаем теперь, что абсолютной истины нет, что всё относительно, всё зависит от обстоятельств места и времени, но именно поэтому мы должны очень осторожно судить о «невежестве» различных исторических эпох. Их невежество, поскольку оно проявляется в свойственных им общественных движениях, стремлениях и идеалах, тоже относительно.
IX
Как возникают юридические нормы? Можно сказать, что всякая такая норма представляет собою отмену или видоизменение какой-нибудь старой нормы или какого-нибудь старого обычая. Почему отменяются старые нормы и старые обычаи? Потому, что они перестают соответствовать новым «-условиям», т.-е. новым фактическим отношениям, в которые люди становятся друр к другу в общественном процессе производства. Первобытный коммунизм исчез вследствие роста производительных сил. Но производительные силы растут лишь постепенно. Поэтому лишь постепенно растут и новые фактические отношения людей в общественном процессе производства. Поэтому лишь постепенно растёт и стеснительность старых норм или обычаев, а следовательно и потребность в придании соответственного юридического выражения новым фактическим (экономическим) отношениям людей. Инстинктивная мудрость мыслящего животного обыкновенно следует за этими фактическими изменениями. Если старые юридические нормы препятствуют известной части общества достигать своих житейских целей, удовлетворять свои насущные нужды, то эта часть общества непременно и чрезвычайно легко придёт к сознанию их стеснительности: для этого нужно немного больше мудрости, чем для сознания того, что неудобно носить слишком узкую обувь или чересчур тяжёлое оружие. Но от сознания стеснительности данной юридической нормы, конечно, ещё далеко до сознательного стремления к её отмене. Первоначально люди пытаются просто обходить её в каждом частном случае. Вспомните, как происходило дело у нас в больших крестьянских семьях, когда, под влиянием зарождавшегося капитализма, являлись новые источники заработка, неодинаковые для различных членов семьи. Обычное семейное право становилось тогда стеснительным для счастливцев, зарабатывающих больше других. Но эти счастливцы вовсе не так легко и не так скоро решились восстать против старого обычая. Долгое время они просто хитрили, скрывая от большаков часть заработанных денег. Но новый экономический порядок постепенно укреплялся, старый семейный быт всё более и более расшатывался; члены семьи, заинтересованные в его отмене, всё выше и выше поднимали голову; разделы всё учащались, и, наконец, старый обычай исчезал, уступая место новому обычаю, вызванному новыми условиями, новыми фактическими отношениями, новой экономикой общества.
Рост сознания людьми своего положения обыкновенно более или менее отстаёт от роста новых фактических отношений, изменяющих это положение. Но сознание всё-таки идёт за фактическими отношениями. Где слабо сознательное стремление людей к отмене старых учреждений и к установлению нового юридического порядка, там этот новый порядок ещё не вполне подготовлен общественною экономикой. Иначе сказать, в истории неясность сознания - «промахи незрелой мысли», «невежество» - нередко знаменуют собою только одно: именно, что ещё плохо развит предмет, который надо сознать, т.-е. новые нарождающиеся отношения. Ну, а невежество этого рода, - незнание и непонимание того, чего ещё нет, что находится ещё в процессе возникновения,- очевидно, есть лишь относительное невежество.
Есть другой род невежества - невежество по отношению к природе. Его можно назвать абсолютным. Мерой его является власть природы над человеком. А так как развитие производительных сил означает рост власти человека над природой, то ясно, что увеличение производительных сил означает уменьшение абсолютного невеже-, ства. Непонятые людьми и потому не подчинённые их власти явления природы порождают различные суеверия. На известной стадии общественного развития суеверные представления тесно переплетаются с нравственными и правовыми понятиями людей, которым они придают тогдасвоеобразный оттенок . В процессе борьбы,- вызываемой ростом новых фактических отношений людей в общественном процессе производства,- религиозные взгляды играют нередко большую роль. И новаторы, и охранители взывают к помощи богов, ставя под их защиту те или другие учреждения или даже объясняя эти учреждения выражением божественной воли. Понятно, что эвмениды, некогда считавшиеся у греков сторонницами материнского права, сделали для его защиты так же мало, как Минерва Для торжества будто бы любезной ей отцовской власти. Зовя к себе на помощь богов и фетишей, люди напрасно тратили свой труд и время, но невежество, позволявшее верить в эвменид, не мешало тогдашним греческим охранителям понимать, что старый юридический порядок (точнее, старое обычное право)" лучше гарантирует их интересы. Точно так же суеверие, позволявшее возлагать надежды на Минерву, не препятствовало новаторам сознавать неудобство старого быта.
Даяки на острове Борнео не знали употребления клина при рубке дров. Когда европейцы привезли его туда с собою, туземные власти торжественно запретили его употребление . Это было, повидимому, доказательством
вестно, обыкновенно сопровождается решительным подчинением религии как общественной морали, так и права» (т. II, стр. 82). Но в том-то и дело, что по Тэйлору 18 первобытный анимизм не имеет никакого влияния ни на мораль, ни на право. На этой стадии развития «между моралью и правом нет взаимного отношения или отношение это остаётся в зачатке». «Дикий анимизм почти совершенно лишён того нравственного элемента, который в глазах цивилизованного человека составляет сущность всякой практической религии... нравственные законы имеют своё особое основание» и т. д. La civilisation primitive, Paris 1876, t. II, pp. 464-465 (Первобытная культура, Париж 1876, т. II, стр. 464-465. - Ред.). Вот почему будет правильнее сказать, что религиозные суеверия переплетаются с нравственными и правовыми понятиями лишь на известной, сравнительно довольно высокой ступени общественного развития. Мы очень жалеем, что место не позволяет нам показать здесь, как объясняется это современным материализмом.
их невежества: что может быть бессмысленнее отказа от употребления орудия, облегчающего труд? Однако, подумайте, - и вы скажете, может быть, что для него можно найти смягчающие обстоятельства. Запрещение употреблять европейские орудия труда наверное было одним из проявлений борьбы против европейского влияния, которое начинало подрывать прочность старых туземных порядков. Туземные власти смутно сознавали, что при введении европейских обычаев от этого порядка ке останется камня на камне. Клин почему-то сильнее других европейских орудий напоминал им о разрушительном характере европейского влияния. И вот они торжественно запретили его употребление. Почему именно клин явился в их глазах символом опасных новшеств? На этот вопрос мы не можем ответить удовлетворительно: причина, по которой представление о клине ассоцииро-i валось в умах туземцев с представлением об опасности, грозящей их старому быту, нам неизвестна. Но мы можем с уверенностью сказать, что туземцы совсем не ошибались, опасаясь за прочность своего старого порядка: европейское влияние в самом деле очень быстро и сильно искажает,- если не разрушает,- обычаи подпавших под него дикарей и варваров.
Тэйлор говорит, что, громогласно осуждая употребление клина, даяки всё-таки пользовались им, когда могли это сделать потихоньку от других. Вот вам и «лицемерие» вдобавок к невежеству. Но откуда оно взялось? Очевидно, оно было порождено сознанием преимуществ нового приёма рубки дров, которое сопровождалось боязнью общественного мнения или же преследования со стороны властей. Инстинктивная мудрость мыслящего животного критиковала, таким образом, ту самую меру, которая ей же была обязана своим происхождением. И она была права в своей критике: запретить употребление европейских орудий вовсе не значило устранить опасное европейское влияние.
Употребляя выражение Лабриола, мы могли бы сказать, что в данном случае даяки приняли меру, не соотч ветствовавшую их положению, непропорциональную ему. Мы были бы совершенно правы. И мы могли бы прибавить к этому замечанию Лабриола, что люди очень часто придумывают такие непропорциональные, несоответствующие положению меры. Но что же из этого следует? Только то, что мы должны стараться открыть, нет ли какой-нибудь зависимости между такого рода ошибками людей, с одной стороны, и характером или степенью раз-, вития их общественных отношений-с другой. Такая зависимость несомненно существует. Лабриола говорит, что невежество может быть объяснено в свою очередь. Мы скажем: не только может, но и должно быть объяснено, если только общественная наука в состоянии сделаться строгой наукой. Если «невежество» может быть объяснено общественными причинами, то нечего и ссылаться на него, нечего говорить, что в нём заключается разгадка того, почему история шла так, а не иначе. Разгадка лежит не в нём, а в общественных причинах, его породивших и придавших ему тот, а не другой вид, тот, а не другой характер. Зачем же вы будете ограничивать своё исследование простыми, ничего не объясняющими ссылками на невежество? Когда речь идёт о научном понимании истории, то ссылки на невежество свидетельствуют лишь о невежестве исследователя.
X
Всякая норма положительного права защищает известный интерес. Откуда берутся интересы? Представляют ли они собою продукт человеческой воли и человеческого сознания? Нет, они создаются экономическими отношениями людей. Раз возникнув, интересы так или иначе отражаются в сознании людей. Чтобы защищать известный интерес, нужно сознавать его. Поэтому всякую систему положительного права можно и должно рассматривать, как продукт сознания *. Не сознанием
* «Право не есть, подобно так называемым физическим, природным силам, нечто, существующее помимо действий человека... Напротив, это порядок, установленный людьми для себя. Подчиняется ли в своей деятельности человек закону причинности или действует свободно, произвольно, - в данном вопросе это безразлично. Как бы то ни было, право по закону причинности и по закону свободы всё же создаётся не помимо, а напротив, не иначе как через деятельность человека, через его посредство» (Н. М. Коркщов 19. «Лекци^ по общей теории права». С.-Петербург 1894, стр. 279). Это вполне справедливо, хотя и очень плохо выражено. Но г. Коркунов забыл прибавить, что интересы, защищаемые правом, не «создаются людьми для себя», а определяются их взаимными отношениями в общественном процессе производства!
людей вызываются к существованию те -интересы,- коточ рые право защищает, следовательно, не им определяется содержание права; но состоянием общественного сознания (общественной психологии) в данную эпоху определяется та форма, которую примет в человеческих головах отражение данного интереса. Не приняв в соображение состояния общественного сознания, мы совершенно не могли бы объяснить себе историю права.
В этой истории надо всегда и заботливо отличать форму от содержания. С формальной стороны право, поч добно всем другим идеологиям, испытывает на себе влияние всех, или, по крайней мере, некоторой части других идеологий: религиозных верований, философских понятий и проч. Уже одно это обстоятельство до известной, - иногда очень значительной, - степени затрудняет открытие зависимости, существующей между правовыми понятиями людей и их взаимными отношениями в общественном процессе производства. Но это ещё только полбеды . Настоящая же беда в том, что на различных стадиях общественного развития всякая данная идеология в очень неодинаковой степени испытывает на себе влияние других идеологий. Так, древнее египетское и отчасти римское право было подчинено религии; в но-: вейшей истории право развивалось (повторяем и просим заметить это: с формальной стороны) под сильным влиянием философии. Чтобы устранить влияние на право религии и заменить его своим собственным влиянием, философия должна была выдержать сильную борьбу. Эта борьба была лишь идеальным отражением общественной борьбы третьего сословия с духовенством, но она, тем не менее, в огромной степени затрудняла выработкуистинных взглядов на происхождение правовых учреждений, так как, благодаря ей, они казались явным и несомненным продуктом борьбы отвлечённых понятий. Разумеется, Лабриола, вообще говоря, прекрасно понип мает, какого рода фактические отношения скрываются за подобной борьбой понятий. Но, когда речь касается частностей, он слагает своё материалистическое оружие перед трудностью вопроса. и считает, как мы видели, возможным ограничиться ссылкой на невежество или силу традиций. Кроме того, он указывает ещё на «символизм», как на последнюю причину многих обычаев.
Символизм действительно немаловажный «фактор» в истории некоторых идеологий. Но в последние причины обычаев он не годится. Возьмём такой пример. У кавказского племени пшавов женщина обрезывает себе косу в случае смерти брата, но не делает этого, когда умрёт её муж. Обрезывание косы есть символическое действие: оно заменило более старый обычай принесения себя в жертву на могиле покойника. Но почему же женщина совершает это символическое действие на могиле брата, а не на могиле мужа? По словам г. М. Ковалевского, в этой черте «нельзя не видеть пережитка той отдалённой эпохи, когда главою родовой группы, объединённой фактом действительного или мнимого происхождения от женщины-родоначальницы, являлся старший по возрасту родственник по матери, ближайший когнат» . Из этого следует, что символические действия становятся понятными только тогда, когда мы понимаем смысл и происхождение знаменуемых ими отношений. Откуда ^ берутся эти отношения? Ответа на этот вопрос, конечно," надо искать не в символических действиях, хотя они иногда могут дать кое-какие полезные намёки. Происхождение- символического обычая обрезывания косы на могиле брата объясняется историей семьи, а объяснения истории семьи надо искать в истории экономического развития.
В заинтересовавшем нас случае обряд обрезывания косы на могиле брата пережил ту форму родственных отношений, которой он был обязан своим происхождением. Вот вам пример влияния традиции, на которое указывает Лабриола в своей книге. Но традиция может сохранить только то, что уже существует. Она не объясч няет не только происхождения данного обряда или вообще данной формы, но даже и её сохранения. Сила традиции есть сила инерции. В истории идеологий часто приходится задаваться вопросом, почему данный обряд или обычай сохранился, несмотря на то, что исчезли не только отношения, вызвавшие его к жизни, но и другие родственные ему обычаи или обряды, порождённые теми же отношениями. Вопрос этот равносилен вопросу о том, почему разрушительное действие новых отношений миновало именно этот обряд или обычай, устранив другие. Отвечать на этот вопрос ссылкой на силу традиции, значит ограничиться повторением его в утвердительной форме. Как же помочь горю? Надо обратиться к общественной психологии.
Старые обычаи исчезают, старые обряды нарушаются тогда, когда люди становятся в новые взаимные отношения. Борьба общественных интересов выражается в виде борьбы новых обычаев и обрядов со старыми. Ни один символический обряд или обычай, взятый сам по себе, не может влиять ни в положительном, ни в отрицательном смысле на развитие новых отношений. Если охранители горячо отстаивают старые обычаи, то это потому, что в их уме представление о выгодных, дорогих и привычных им общественных порядках прочно связывается (ассоциируется) с представлением об этих обычаях. Если новаторы ненавидят и осмеивают эти обычаи, то это потому, что в их уме представление об этих обычаях ассоциируется с представлением о стеснительных, невыгодных и неприятных для них общественных отношениях. Следовательно, тут всё дело в ассоциации идей. Когда мы видим, что какой-нибудь обряд пережил не только породившие его отношения, но и родственные ему обряды, вызванные теми же отношениями, то мы должны заключить, что в умах новаторов представление о нём было не так сильно связано с представлением о ненавистной старине, как представление о других обычаях. Почему же не так сильно? Ответить на такой вопрос иногда легко, а иногда совсем невозможно по недостатку необходимых психологических данных. Но даже и в тех случаях, когда мы вынуждены признать его неразрешимым, по крайней мере, при нынешнем состоянии наших знаний, мы должны помнить, что дело тут не в силе традиции, а в известных ассоциациях идей, вызванных известными фактическими отношениями людей в обществе.
Возникновением, изменением и разрушением ассоциаций идей под влиянием возникновения, изменения и разрушения известных комбинаций общественных сил в значительной степени объясняется история идеологий. Лабриола не обратил на эту сторону дела всего того внимания, какого она заслуживает. Это хорошо обнаруживается его взглядом на философию.
XL
По мнению Лабриола, философия в своём историческом развитии частью сливается с теологией, а частью представляет собою развитие человеческой мысли в её отношении к предметам, входящим в круг нашего опыта. Поскольку она отлична от теологии, она занимается теми же задачами, на решение которых направляется научное исследевание, собственно так называемое. При этом она или стремится опередить науку, давая свои собственные гадательные решения, или просто резюмирует и подвергает дальнейшей логической обработке решения, уже найденные наукой. И это, конечно, справедливо. Но здесь ещё не вся истина. Возьмём новую философию. Декарт и Бэкон считают важнейшим делом философии умножение естественно-научных знаний с целью увеличения власти человека над природой. В их время философия занимается, следовательно, как раз теми самыми задачами, которые составляют предмет естественных наук. Можно думать поэтому, что даваемые ею решения определяются состоянием естествознания. Однако, это не совсем так. Тогдашнее состояние естественных наук не может объяснить нам отношения Декарта к некоторым философским вопросам, например, к вопросу о душе и т. п., но это отношение хорошо объясняется общественным состоянием тогдашней Франции. Декарт строго разделяет область веры от области разума. Его философия не противоречит католицизму, а, напротив, старается подтвердить новыми соображениями некоторые его догматы. В этом случае она хорошо выражает собою тогдашнее настроение французов. После продолжительных и кровавых волнений XVI века во Франции является всеобщее стремление к миру и порядку20. В области политики это стремление выражается сочувствием к абсолютной "монархии; в области мысли - известной религиозной терпимостью и стремлением избегать тех спорных вопросов, которые напоминали бы о недавней граж-длнекой войне. Такими вопросами были религиозные вопросы. Чтобы не касаться их, надо было разграничить область веры от области разума. Это и было сделано, кпк мы сказали, Декартом. Но такого разграничения было недостаточно. В интересах общественного мира философия должна была торжественно признать правильность религиозного догмата. В лице Декарта она сделала и это. И вот почему система этого мыслителя, бывшая, по крайней мере, на три четверти материалистической системой, сочувственно встречена была многими духовными лицами.
Из философии Декарта логически вышел материализм Ламеттри. Но из неё с таким же правом могли быть сделаны и идеалистические выводы. Если французы их не сделали, то на это была совершенно определённая общественная причина: отрицательное отношение третьего сословия к духовенству во Франции XVII[ века. Если философия Декарта выросла из стремления к общественному миру, то материализм XVIII века предвещал собою новые общественные потрясения.
Уже из этого видно, что развитие философской мысли во Франции объясняется не только развитием естествознания, но также и непосредственным влиянием на неё развивающихся общественных отношений. Ещё более обнаруживается это при внимательном взгляде на историю" французской философии с другой стороны.
Мы уже знаем, что главной задачей философии Декарт считал увеличение власти человека над природой. Французский материализм XVIII века считает своей важнейшей обязанностью замену известных старых понятий новыми, на основе которых могли бы быть построены нормальные общественные отношения. Об увеличении общественных производительных сил у французских материалистов почти нет и речи. Это очень существенная разница. Откуда она взялась?
Развитие производительных сил во Франции XVIII века чрезвычайно сильно стеснялось устарелыми общественными отношениями производства, архаическими общественными учреждениями. Устранить эти учреждения было безусловно необходимо в интересах дальнейшего развития производительных сил. В их устранении заключался весь смысл тогдашнего общественного движения во Франции. В философии необходимость такого устранения выразилась в виде борьбы против устарелых отвлечённых понятий, выросших на почве устарелых отношений производства.
В эпоху Декарта эти самые отношения далеко ещё не были устарелыми; они, вместе с другими общественными учреждениями, выросшими на их почве, не мешали развитию производительных сил, а способствовали ему. Поэтому об их устранении никто тогда и не думал. Вот почему философия ставила прямо перед собою задачу увеличения производительных сил, эту важнейшую практическую задачу нарождавшегося буржуазного общества.
Мы говорим это, возражая Лабриола. Но, может быть, наши возражения излишни; может быть, он только неточно выразился, а в сущности согласен с нами? Мы были бы очень рады этому, всякому приятно, когда с ним соглашаются умные люди.
!А если бы он не согласился с нами, мы с сожалением повторили бы, что этот умный человек ошибается. Этим мы, может быть, подали бы нашим субъективным старичкам 21 повод лишний раз похихикать насчёт того, что между сторонниками материалистического понимания истории трудно отличить «настоящих» от «ненастоящих». Но мы ответили бы субъективным старичкам, что они «над собою смеются». Человеку, который сам хорошо усвоил смысл философской системы, легко отличить истинных её последователей от ложных. Если бы гг. субъективисты дали себе труд продумать материалистическое объяснение истории, то они сами знали бы - где настоящие «ученики», а где самозванцы, всуе приемлющие великое имя. Но так как этого труда они себе не дали и не дадут, то они по необходимости останутся при одном недоумении. Это общая судьба всех отсталых, выбывших из действующей армии прогресса. Кстати о прогрессе. Помните ли вы, читатель, то время, когда «метафизики» подвергались поруганию, философия изучалась «по Льюису» 22 и отчасти по «учебнику уголовного права» г. Спасовича, и когда для «прогрессивных» читателей были придуманы особые «формулы», чрезвычайно простые и понятные даже для детей младшего возраста? Славное это было время! Оно прошло, это время, исчезло, как дым. «Метафизика» опять начинает привлекать к себе русские умы, «Льюис» выходит из употребления, а пресловутые формулы прогресса всеми забываются. Теперь даже сами субъективные социологи,- ставшие уже «почтенными» и «маститыми»,- чрезвычайно редко вспоминают об этих формулах. Замечательно, например, что о них никто и не вспомнил именно в ту пору, когда в них была, повидимому, самая крайняя надобность, т.-е. когда у нас заспорили о том, можно ли нам с пути капитализма свернуть на путь утопии. Наши утописты спрятались за спину человека, который, защищая фантастическое «народное производство», в то же время выдавал себя за сторонника современного диалектического материализма 23. Софистициро-ванный диалектический материализм оказался таким образом единственным заслуживающим внимания оружием в руках утопистов. Ввиду этого было бы очень полезно поговорить о том, как смотрят на «прогресс» сторонники материалистического понимания истории. Правда, об этом было уже не раз говорено в нашей печати. Но, во-первых, современный материалистический взгляд на прогресс многим всё ещё неясен, а, во-вторых, у Лабриола он иллюстрируется некоторыми очень удачными примерами и поясняется некоторыми очень справедливыми соображениями, хотя, к сожалению, всё-таки не излагается систематически и во всей полноте. Соображения Лабриола должны быть пополнены. Мы надеемся сделать это в более свободную минуту, а теперь нам пора кончать.
Но прежде чем положить перо, мы ещё раз просим читателя помнить, что так называемый экономический материализм, против которого направляются,- очень неубедительные к тому же,- возражения наших гг. народников и субъективистов, имеет очень мало общего с современным материалистическим пониманием истории.
С точки зрения теории факторов человеческое общество представляется тяжёлою кладью, которую различные «силы» - мораль, право, экономика и т. д. и т. д. - тащат каждая с своей стороны по историческому пути. С точки зрения современного материалистического понимания истории дело принимает совсем другой вид. Исторические «факторы» оказываются простыми абстракциями, и, когда исчезает их туман, становится ясно, что люди делают не несколько отдельных одна от другой историй - историю права, историю морали, философии и т. д., - а одну только историю своих собственных общественных отношений, обусловливаемых состоянием производительных сил в каждое данное время. Так называемые идеологии представляют собою лишь многообразные отражения в умах людей этой единой и нераздельной истории.
Антонио Лабриола, профессор римского университета. Очерки материалистического понимания истории, с предисловием Ж. Сореля. Париж 1897. - Ред.
В своей книге «Закон и обычай на Кавказе» М. М. Ковалевский 17 говорит: «Разбор религиозных верований и суеверий пшавов приводит нас к тому заключению, что под официальным покровом православия народ этот доселе стоит на той стадии развития, которая так удачно названа Тэйлором анимизмом. Эта стадия, как из
Е. В. Tylor, La civilisation primitive, Paris 1876, t. I, p. 82 (Э. Б. Тэйлор. Первобытная культура, Париж 1876, т. I, стр. 82.- Ред.).
Хотя и это очень невыгодно отзывается даже, например, на таких сочинениях, как «Закон и обычай на Кавказе» г. М. Ковалевского. Г-н М. Ковалевский часто рассматривает там право, как продукт религиозных взглядов. Правильный путь исследования был бы иной: г. Ковалевскому следовало взглянуть и на религиозные верования, и на правовые учреждения кавказских народов, как на продукт их общественных отношений в процессе производства, и, выяснив влияние одной идеологии на другую, постараться найти единственную причину этого влияния. Г-н Ковалевский, повиди-мому, тем больше должен был бы склоняться к такому способу исследования, что он сам в других своих сочинениях категорически признаёт причинную зависимость правовых норм от способов производства.
Центральное место в философских произведениях Плеханова занимают вопросы исторического материализма.
Плеханов о законах развития общества о роли народных масс и личности в истории
Вслед за Марксом и Энгельсом, Плеханов показывает в своих сочинениях, что изменения в производительных силах и вызванные ими изменения в производственных отношениях людей влекут за собой перемены в «состоянии умов», в идеях, чувствах, верованиях людей. Но что же заставляет развиваться производительные силы и изменяет их уровень? Отвечая на этот вопрос, Плеханов в основном верно решал вопрос о роли географической среды, считая ее одним из условий развития производительных сил, хотя иногда допускал неточные формулировки, согласно которым географическая среда рассматривалась как первооснова общественной жизни, от которой зависит, удастся ли человеку употребить в дело свою «способность изобретать». В общем же Плеханов правильно считает, что причины развития производительных сил заключаются в том способе материального производства, который господствует в данную историческую эпоху.
Общественные отношения, в основе которых лежит способ материального производства, и законы, по которым они развиваются, объективны, независимы от знания и воли людей. Материальные, производные отношения, существующие вне сознания людей, социальных групп и классов в обществе. «...Общественные отношения людей,- писал Плеханов,- не пред ставляют собой плода их сознательной деятельности. Люди сознательно преследуют свои частные, личные цели. Каждый из них сознательно стремится, положим, к округлению своего состояния, а из совокупности их отдельных действий выходят известные общественные результаты, которых они, может быть, совсем не желали и, наверное, не предвидели» (Г. В. Плеханов. Избранные философские произведения в томах, т. I, стр. 594.). Речь шла у Плеханова о досоциалистических, антагонистических формациях.
В произведении «К вопросу о роли личности в истории» Плеханов раскрыл диалектику общего, особенного и единичного в закономерном развитии общественной жизни. Считая всеобщей, конечной причиной исторического движения человечества развитие производительных сил, вызывающее последовательные изменения в общественных отношениях людей, Плеханов требовал, чтобы в социологических исследованиях выяснялись также особенные причины исторического движения различных народов, т. е. та специфическая историческая обстановка, при которой совершается развитие производительных сил у данного народа. Вместе с тем необходимо учитывать единичные проявления этих причин, т. е. специфические особенности действующих в истории лиц и различные исторические случайности, «благодаря которым события получают, наконец, свою индивидуальную физиономию» (Г . В. Плеханов. Избранные философские произведения в пяти томах, т. II, стр. 332).
Творцами истории общества Плеханов считал народные массы; он доказывал, что ни один великий шаг в историческом движении человечества не может совершаться без участия великого множества людей, т. е. масс. «Кто разрушил Бастилию?- спрашивал Плеханов.- Кто сражался на баррикадах в июле 1830 и в феврале 1848 г.? Чье оружие поразило абсолютизм в Берлине? Кто сверг Меттерниха в Вене? Народ, народ, народ, т. е. бедный трудящийся класс, т. е. преимущественно рабочие... Никакими софизмами нельзя вычеркнуть из истории тот факт, что решающая роль в борьбе западноевропейских стран за свое политическое освобождение принадлежала народу и только народу» (В. Плеханов. Соч., т. Ш. М. – Пг., 1923, стр. 402).
Критикуя субъективно-идеалистические теории об «инертной толпе» и «всесильном герое», Плеханов доказывал, что выдающиеся личности благодаря особенностям своего ума и характера могут изменить лишь индивидуальную физиономию событий инекоторые частные их последствия, но они не могут изменить их общее направление, которое определяется в последнем счете развитием производительных сил общества. Роль подлинно великих людей, по Плеханову, состоит в том, что они раньше всех осознают новые общественные потребности и хотят сильнее других изменений общественных отношений. «Великий человек является... начинателем, потому что он видит дальше других и хочет сильнее других. Он решает научные задачи, поставленные на очередь предыдущим ходом умственного развития общества; он указывает новые общественные нужды, созданные предыдущим развитием общественных отношений; он берет на себя почин удовлетворения этих нужд» (Г.В.Плеханов. Избранные философские произведения в пяти томах, т. II , С.333 ). Передовые общественные деятели раньше и лучше других предвидят те перемены, которые должны совершиться в общественных отношениях. Сознание безусловной необходимости данного явления, утверждает Плеханов, усиливает энергию человека и делает его одной из сил, способствующих наступлению этого явления.
Актуальность темы исследования. В последние сто с лишним лет история нашей страны тесно переплелась с историей марксизма. Именно на отечественном историческом ландшафте разыгралась драма практического испытания марксистского всесильного, по определению В. И. Ленина, учения. В 40 – 50-е годы марксизм в России был мало известен русской интеллигенции. Лишь с конца 60-х и в 70-х годах он набирает силу и становится авторитетным среди широкого круга сочувствующих радикальным социальным идеям, а затем приобретает значительное влияние и как радикальная политическая доктрина, имеющая программное значение для социал-демократической партии. Первоначально были популярны экономические идеи и материалистическое понимание истории, позднее стала активно входить в употребление философская концепция диалектического материализма. Одна из основных причин растущей влиятельности марксистской теории, безусловно, заключалась в ее однозначной социально-политической направленности на изменение типа общественного устройства через структуры власти. Традиции социологии только закладывались, но их разнообразие уже тогда строилось вокруг ключевой темы, как и в каком направлении должно развиваться российское общество.
Растущая мобильность в условиях модернизации российского государства в последней трети XIX в. вызвала к жизни потребность переустройства и отладки социальной системы, урегулирования социального порядка. Россия искала компромисс между высшим сословием и новыми активными социальными группами, ибо выход из раздиравших общество конфликтов был возможен лишь при систематическом практическом участии всех слоев в принятии важнейших социально-политических решений. В обществе же отсутствовали демократические институты разрешения все более обострявшихся противоречий. Устаревшая бюрократическая машина самодержавия не справлялась с обилием проблем, требовавших скорейшего решения. Выбор путей и способов модернизации стопорился не только закосневшими социальными и властными институтами, но и многообразием перспектив. Предлагаемые альтернативы отражали интересы всех крупных социальных групп. Они могли быть реализованы лишь при соблюдении определенного компромисса.
Отличие исторической ситуации в России от европейской во второй половине XIX – XX вв. ряд исследователей видят в ее индустриальном и культурном отставании. Об этом заявил П. Б. Струве в работе «Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России» (СПб., 1894) 1 . В советских исследованиях также говорится о догоняющем типе развития России. Если же опереться на теорию мировой системы И. Уоллерстейна. то картина развития России представляет собой следующее.
Мировая система, в которую входят мировое хозяйство (экономика), ее политический каркас — межгосударственная система, состоящая из суверенных государств, — как раз и является обществом, вмещающим в себя исторически существовавшие и существующие страны — сообщества. В рамках этого мирового общества Россия, можно предположить, легитимируется именно как сообщество. Между тем давление мирового хозяйства — общества, а оно ассоциируется, как правило, с принуждением жить по модели Запада, вызывает протест, бунт. Возникает сопротивление либо в форме религиозного (или идеологического) фундаментализма, в России, в частности, опора делалась на православие, либо в форме социально-политических движений: народничество, большевизм и т. д. Исторической альтернативой мировому капиталистическому хозяйству была мировая система социализма, хотя ее опыт оказался неудачным. Нельзя при этом сказать, что исчезла сама проблема самоидентификации отдельным сообществом (страной, нацией) себя в качестве самостоятельного общества. Тем любопытнее, как этот вопрос решался в России на рубеже веков. Возникшие тогда социологические традиции отражали возможные и состоявшиеся линии развития российского общества. Одно из наиболее важных социологических направлений, а именно марксистское, выражал в своем творчестве Г. В. Плеханов.
Задача исследования – выявить основные положения монистического понимания истории Г.В. Плехановым.
Цель работы – исследования концепций монистического подхода к понимаю истории на основе трудов русского философа-теоретика Г.В. Плеханова.
Согласно историческому материализму, в основе развития общества, а тем самым его истории, лежит эволюция производства. Развитие производства представляет собой единство эволюции производительных сил и производственных отношений. Ведущим в этом единстве является развитие производительных сил. Прогресс производительных сил лежит в основе развития социально-экономических отношений и смены их типов, а тем самым смены способов производства и соответственно общественно-экономических формаций.
Плеханов Георгий Валентинович (1857 – 1918 гг.) – русский теоретик и пропагандист марксизма, основатель социал-демократического движения в России, крупный исследователь в области философии, социологии, эстетики, религии, истории и экономики.
В конце 80-х – начале 90-х гг. XIX в. он занял видное место среди марксистов других стран и, таким образом, получил международное признание как теоретик международного рабочего движения и как представитель Российской социал-демократической партии в Международном социалистическом бюро II Интернационала. Радикальная марксистская идеология и концепция непримиримой политической борьбы с самодержавием нелегальным и легальным путем разрабатывалась Плехановым до последнего дня жизни. Но в начале XX в. ему пришлось уступить ведущую политическую роль более решительным и напористым товарищам по социал-демократии, в первую очередь Ленину, особенно после раскола на меньшевиков и большевиков в 1903 г. на II съезде РСДРП.
Среди главных социологических работ следует назвать: «Социализм и политическая борьба», «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю», «Наши разногласия», «К вопросу о роли личности в истории», «Материалистическое понимание истории», «Критика наших критиков», «О материалистическом понимании истории», «О мнимом кризисе марксизма», «Материализм или кантианизм», «Основные вопросы марксизма», «Materialismus Militans», «Письма без адреса» , «О так называемых религиозных исканиях в России», «Искусство и общественная жизнь» , «Пролетарское движение и буржуазное искусство». Многие идеи содержались в статьях по теории социализма, по социологии политики, искусства, религии, в рецензиях работ Михайловского, Лаврова, Кареева, Ткачева и других.
Плеханов называет себя диалектическим и монистическим материалистом. Он полагает, что может быть только два типа философии: идеалистическая и материалистическая. Он говорит: «Все философы, в чьем представлении главным фактором является материя, принадлежат к лагерю материалистов. А все те, кто считает главным фактором дух, – идеалисты» 1 .
Критерий истины не субъективный, а социальный. Он «заключается не во мне, а в отношениях, существующих вне меня», – говорит Плеханов. Следовательно, истина – те мнения, которые представляют эти отношения правильно. Ложными считаются те мнения, которые их воспроизводят неверно. Истина – это такая теория естествознания, которая правильно понимает взаимодействие явлений природы, это историческое описание, правильно изображающее общественные отношения данной эпохи.
Чтобы заявить себя перед лицом возрождения немецкого идеализма, автор рассматривает историю материализма в XVIII веке и накладывает вину за его неудачи на вывод, что человек является продуктом окружающей среды, а изменения окружающей среды вызваны человеком. Таким образом, он попал в тот же самый порочный круг, из которого прежние философские школы безуспешно пытались вырваться. Это затруднение было решено великим вкладом Гегеля – диалектическим методом, который при освобождении от идеалистических преувеличений, обогатил старый материализм и на его основе создал философию новой эпохи. Плеханов, предчувствуя обвинение в гегельянстве, защищает великого учителя и сравнивает его вклад с Коперником и Дарвином, что можно увидеть и у Маркса. Диалектика – принцип всей жизни. «Каждое движение — диалектический процесс и живое противостояние; и так как в понимании каждого явления в конечном итоге становится необходимым обратиться к движению, мы должны согласиться с Гегелем, который говорил, что диалектика – душа научного знания» 1 . Самый главный аспект диалектического процесса заключается в том, что он утверждает «переход количества в качество»». Если все движется, все изменяется, «каждое явление рано или поздно неизбежно превратится в свою противоположность посредством действия тех самых сил, которые обусловливают его существование» 2 . Таким образом, если каждое явление отрицает себя, ни один институт не может обладать абсолютной вечной ценностью. Все хорошо на своем месте и в свое время, так сказать, относительно хорошо.»Диалектическое мышление исключает всякую утопию и фактически любую формулу прогресса с заданной целью. Общественные формы должны постоянно изменяться по причине «более высокого развития их содержания». Плеханов выражает тайны Гегеля, который предоставляет ключ для разгадки тайн Вселенной и избавляет человечество от любого утопического взгляда на общество.
Плеханов говорит, что прежние идеалисты остались в стороне от истинной природы общественных отношений. Для молодых гегельянцев: Фейербаха, братьев Бауэр, а особенно для Маркса — осталось освободить диалектику от субъективного идеализма и применить его к объективному материализму, который рассматривал человеческую природу и общественные отношения как постоянно изменяющийся продукт исторического процесса, полностью независимый от любых индивидуальных идей и желаний.
Плеханов в философии и методах обращался к гегельянству, но вслед за Марксом превратил идеализм Гегеля в материализм. Для Гегеля объективная история была отражением абсолюта, достигаемого через субъективный процесс. Для диалектического материализма реальным является только объективный мир и процесс, отражением которого и становится субъективное. «Для нас», – говорит Плеханов, – «абсолютная идея – только абстракция движения, которая вызывает силу существования и согласования материи» 1 . На основе этой философии посредством диалектического метода Маркс развивал свою теорию общественного развития, которую Плеханов защищает и развивает как социологическую теорию.
2. Теория истории и социального развития
Душой его мировоззрения был марксизм, в котором он находил путеводитель истинного понимания хода исторического развития и нравственное оправдание необходимости вершить судьбы общественного прогресса. Это требование отливалось в важнейшую задачу «не осуждать, а выяснять и обобщать
те насущные потребности русской жизни, которые все более и более толкали наших революционеров на путь политической борьбы».
В одной из наиболее характерных работ «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» Плеханов защищает не только философский материализм и в особенности материализм в понимании истории, но и определяет свое отношение к позитивистской социологии.
Плеханов пытается быть выразителем идей Маркса в России. Он стремится интерпретировать Маркса так, чтобы подавить популярную субъективистскую школу русской социологии. Теорию общественного развития Маркса он выражает следующим образом: «Чтобы существовать, человек должен поддерживать свой организм, используя природную среду. Эта зависимость предполагает определенное отношение человека к природе, но пока он осознает это отношение, его собственная природа меняется» 1 .
Основным теоретико-методологическим принципом для Плеханова безусловно служит материалистическое понимание истории, т.е. принцип материализма в объяснении действий как отдельной личности, так и больших социальных групп. Фундаментальные ценностные установки содержатся в прямом утверждении единства интересов пролетариата и целей общественного прогресса. Ясно, что социальные ценности рабочего класса, обоснованные материалистическим пониманием истории, должны быть сердцевиной социологической доктрины. Ядро его социологической концепции составляют: во-первых, классовая модель общества, в которой выделены экономическая доминанта (базис) и основанная на нем классовая структура российского общества; во-вторых, нацеленность на радикальное изменение социального порядка и на исключительно революционный способ смены общественного строя: в-третьих, подчиненный социальной среде статус личности и зависимость личности от производительных сил и социальных институтов. Новый материализм, вооруженный диалектическим методом, гениально представляет К. Маркс, к взглядам которого Плеханов полностью присоединяется в понимании общества, чье определение он цитирует из «Наемного труда и капитала»: «Отношения производства в их совокупности образуют то, что называется общественными отношениями, обществом, и притом обществом, находящимся на определенной исторической ступени развития, — обществом с определенным характером». На основе определения общества как системы общественных отношений в научном социализме объясняется и закономерное изменение социальных форм. «Основатели научного социализма показали нам в развитии производительных сил и в борьбе этих сил против отсталых «общественных условий производства» великий принцип изменения видов общественной организации». Подобное понимание общества и принципа его изменения исключает субъективизм в трактовке исторического процесса, но в то же время отводит особое место субъективному фактору, действиям личности и социальных групп.
С развитием производительных сил, ведущих к изменению взаимных отношений людей в общественном процессе производства, изменяются «все отношения собственности», — подчеркивает Плеханов марксистский тезис о том, что данным состоянием производительных сил обусловливаются внутренние отношения данного общества. Этим же состоянием обусловливаются и внешние его отношения к другим обществам. Этот марксистский принцип играет универсальную роль в объяснении всех социальных процессов и состояний конкретных обществ. Плеханов, повторяя мысль Маркса, говорит о том, что он не отрицает значения нравственности, философии, религии, эстетических понятий, но лишь выясняет их генезис. Всякая данная ступень развития производительных сил необходимо ведет за собою определенную группировку людей в общественном производительном процессе, т.е. определенные отношения производства, т.е. определенную структуру всего общества. Поэтому психология общества всегда целесообразна по отношению к его экономии, всегда соответствует ей, всегда определяется ею.
Вместе с тем, Плеханов отдает должное и другому фактору — географическому, так как «только благодаря некоторым особенным свойствам географической среды наши антропоморфные предки могли подняться на ту высоту умственного развития, которая была необходима для превращения их в toolmaking animals. И точно также только некоторые особенности той же среды могли дать простор для употребления в дело и постоянного усовершенствования этой новой способности»делания орудий. Воздействуя на природу вне его, человек изменяет свою собственную природу. Это один из ключевых моментов в марксистской концепции взаимообусловленного единства природы, общества и человека. Последний развивает все свои способности, а вместе с ними и способность к «деланию орудий». Но в каждое данное время мера этой способности определяется мерой уже достигнутого развития производительных сил.
Автор разграничивает географическую среду, условия существования и исторические обстоятельства. «Географическая среда действует на людей, но делает это через общественные отношения, которые принимают ту или иную форму, ускоряя или замедляя развитие производительных сил данного общества». Человек отличается от животных, потому что его предки научились использовать орудия труда. Эти орудия труда соответствуют новым органам и воздействуют на анатомическую структуру использующих их индивидов. «Количественные различия переходят в качественные различия» 1 . История приобретает новое направление развития. Это время совершенствования искусственных органов, роста производительных сил. Поскольку развитие орудий труда начинает играть решающую роль в человеческом существовании, «социальная жизнь начинает меняться в соответствии с развитием производительных сил» 2 . Изменения орудий труда в большей степени соответствует появлению новых общественных отношений, чем изменению индивидов. Поэтому каждое изменение в способе производства неизбежно приводит к изменению социальной структуры.
В этот переходный период роль географической среды очень велика. Плеханов говорит: «Благодаря специфическим географическим условиям наши предки достигли таких высот умственного развития, которые были необходимы для перехода к животным, изготовляющим орудия труда. Только некоторые особенности той же самой окружающей среды смогут вновь создать благоприятную возможность для использования и дальнейшего совершенствования нового достижения – орудий труда» 1 .
Способность изготовлять орудия труда постоянна, но ее применение на практике постоянно меняется. «В каждый определенный период времени критерий этой способности обусловливается критерием уже достигнутого развития производительных сил». Так, дальнейшее развитие данного общества в данное время зависит от стадии развития, которой это общество уже достигло. Например, рабская система Греции сделала практическое использование изобретений Архимеда невозможным. Плеханов не отрицает способность интеллекта изобретать, но он считает, что только экономическая ситуация может объяснить, почему разум действует определенным образом.
Идея самобытного развития России, ставшая камнем преткновения между западниками и славянофилами, а также между марксистами и народниками всецело отвергается Плехановым. Идея русской самобытности, по его мнению, получила, в частности, у народовольцев «новую переработку, и если прежде она вела к полному отрицанию политики, то теперь оказывалось, что самобытность русского общественного развития именно в том и заключается, что экономические вопросы решались и должны решаться у нас путем государственного вмешательства». Весьма распространенное у нас в России незнакомство с экономической историей Запада способствовало тому, что подобного рода «теории» никого не приводили в изумление. Период капиталистического накопления в России противопоставлялся периоду капиталистического производства на Западе, и неизбежное несходство этих двух фазисов развития экономической жизни приводилось как убедительнейшее доказательство, во-первых, нашей самобытности, а во-вторых, обусловленной этой самобытностью целесообразности «народовольческой программы». Эти доводы весьма близки нынешней полемике о путях развития России, о поисках ее самобытности.
Плеханов отвергает любую критику теории Маркса в этом отношении, полагая, что сторонники русского особого пути не понимают того, «что история западноевропейских отношений положена Марксом лишь в основу истории капиталистического производства, которое родилось и выросло именно в этой части света. Общие философско-исторические взгляды Маркса имеют ровно такое же отношение к современной Западной Европе, как к Греции и Риму, Индии и Египту. Они обнимают всю культурную историю человечества и могут быть неприменимы к России только в случае их общей несостоятельности». Поэтому во взгляде Маркса на Россию нет ничего противоречащего самой очевидной действительности, и нелепый предрассудок относительно его крайнего «западничества» лишается всякой тени разумного основания. Таким образом, Плеханов выявляет отрицательную заслугу народовольческих фикций и считает, что оно нанесло смертельный удар всем традициям правоверного народничества. Но у него один путь — к научному социализму.
Каждый духовный или общественный институт, будь то семья, государство, собственность или закон, изменяется вслед за изменениями процесса производства. Сначала изменения количественные, но в конечном итоге они становятся качественными. Качественные изменения представляют собой революционное явление, т. е. они является постепенными, а происходят скачками после долгого периода затишья.
Согласно Плеханову, эти изменения часто выглядят как этические и религиозные, но в действительности они имеют экономические причины. «Психология общества приспосабливается к экономике. Идеологическая структура неизбежно развивается на основе экономики» 1 . Это заявление Плеханова – монистический процесс: экономика и психология – два аспекта одного явления. Он говорит: «Каждая новая стадия в развитии производительных сил погружает человека в его повседневной жизни в новые отношения, которые не соответствуют старым формам производства. Эти новые, никогда прежде не существовавшие, отношения отражаются в психологии людей и изменяют ее. Но в каком направлении? Некоторые члены общества защищают старый порядок, это статичные люди. Другие, для которых старый порядок не выгоден, желают нового. Их психология изменяется в направлении тех отношений производства, которые со временем заменят старый экономический порядок… Однажды эта революция создала полное соответствие психологии общества с установившейся экономикой. Новая психология процветает на почве новой экономики, и в течение некоторого времени отношения остаются стабильными, продолжая совершенствоваться. Изменения проявляются постепенно: психология прогрессивного класса выживает старые производственные отношения. Не переставая приспосабливаться к экономике, она адаптируется к новой схеме производства, которая станет основой экономики будущего» 2 .
Простота этой психологии усложняется историческими обстоятельствами, которые никогда не повторяются в разных обществах. Историческая разнородность, экономические различия усиливают классовую борьбу, которая выражается в политическом устройстве и производстве. Классовую борьбу он рассматривает как реалистическое выражение абстрактного, диалектического материализма. Исторически это проявляет себя в первую очередь в распаде примитивного коммунизма, ведущего к неравенству и росту классов с разными и часто конфликтующими интересами. Эти классы находятся в постоянной скрытой или открытой борьбе, отражающейся в их идеологиях.
Обобщая теорию Плеханова, мы видим, что наши предки, подобно животным, находились в полном подчинении природе. Их развитие происходило бессознательно через адаптацию к окружающей среде и естественный отбор. В течение этого периода мы не находим признаков самосознания, а значит и свободы. Это время господства физических потребностей. Так или иначе, человек выделяется из животного мира и превращается в человека, изготовляющего орудия труда. Орудия труда – это искусственные органы, служащие для подчинения окружающей среды интересам человека. Постепенно природа более или менее подчиняется сознательной воле человека. Стадия развития производительных сил создает условия человеческого контроля над природой. Производительные силы в свою очередь обусловлены географическими характеристиками. Другими словами, природа снабжает человека средствами для собственного подчинения.
Борьба человека с природой имеет социальный оттенок. Степень социализации обусловлена развитием производительных сил, которые определяют структуру общества, а сами определяются географическими условиями. Следовательно, они предшествуют развитию общественных структур. Дальнейшее развитие возникших общественных отношений происходит по их собственным внутренним законам, сила которых может ускорить или замедлить развитие производительных сил, обусловливающих историческое развитие человечества.
Географическая среда теперь воздействует на человека посредством исторических обстоятельств и меняет его отношение к природе, которое варьируется на каждой стадии развития производительных сил. Развитие общества по его собственным законам не означает, что оно зависит от воли и сознания людей. Тогда как на первой стадии социального развития природа доминировала над человеком, теперь рабовладельческое общество, которое он сам создал, управляет им. Рабство – это экономическая необходимость, увеличивающаяся вместе с ростом производительных сил и сопровождающаяся усложнением общественных отношений. Этот новый процесс пытается избежать социального контроля, производитель становится рабом собственного продукта. Логика развития производственных и социальных отношений ведет человека к пониманию причин экономического порабощения. Люди осознают, что причина их порабощения собственными продуктами вызвана анархией в производстве, когда производитель организует продукт и тем самым подчиняет его своей воле. Здесь заканчивается царство необходимости. Сама свобода становится необходимостью. Пролог человеческой истории закончен, индивид освобожден, начинается настоящая история. Так диалектический процесс показывает, как человек становится самим собой. Его будущее – светлое, в нем нет оправдания пессимизму, которым проникнуты работы многих разочарованных идеалистов.
Это основные выводы Плеханова. Его теория по причине своей абстрактности может стать удовлетворительной гипотезой для философа истории, но она недостаточна для современного социолога, который больше интересуется ближайшими причинами и предпосылками социальных явлений, чем их окончательными всеопределяющими причинами. Критика субъективистской школы — не более чем критика философских предположений, которая не направлена против их социологической системы, выработанной индуктивным учением о существующих общественных явлениях. Диалектически-монистический материализм Плеханова, основанный на философии Гегеля, является априорным метафизическим предположением, которое можно обвинить в догматизме. Монистический взгляд на природу не обусловлен опытом действительности; это скорее эмоциональность, характерная для мистической философии Гераклита.
Плеханов действительно сыграл определенную роль в русском социально-политическом движении. Последовательное применение диалектической логики спасло его от замешательства и отчаяния, в котором оказались другие русские революционеры, но мы не можем сказать, что его идеи стали ценными для социологии на продолжительное время.
Заключение
В русской философско-исторической мысли второй половины XIX века значительное влияние приобретает направление, связанное с материалистическим истолкованием истории, разрабатываемое Георгием Валентиновичем Плехановым.
Историко-материалистические идеи Плеханова складывались под значительным влиянием отечественной философской мысли. Однако формирующим фактором его философии истории был марксизм. Плеханов был глубоко убежден, что исторический материализм Маркса, имеющий своим эмпирическим материалом всю историю человечества (всемирную историю), — и есть философия истории.
Ее научная значимость связана с тем, что она указывает не на причины отдельных явлений, характеризующих исторический процесс, а на то, как надо подходить к обнаружению и объяснению этих причин, т.е. как возможно историческое знание, что лежит в основе философского понимания исторического процесса. В этом, по мнению Плеханова, состоит методологическое значение материалистического объяснения истории.
Можно также сказать, что Плеханов выступил, с одной стороны, наиболее ярким и последовательным продолжателем отечественной материалистической традиции, а с другой стороны, одним из первых, связавших эту традицию через марксизм с философией истории.
Плеханов был по убеждениям и по всему складу мировоззрения правоверным марксистом. Его вклад в разработку марксистской социологической теории оставил значительный след в истории русской общественной мысли, обессмертил его имя. Он считал своей задачей не только борьбу за чистоту марксизма, но практическое использование его в социальном познании, потому что, по его мнению, объективно верная теория служит единственно правильным ориентиром для социального действия и выбора личной позиции.
Личностный подход и религиозные нормы с точки зрения современного права